Так вырядиться и предстать перед публикой, вот уж действительно, о какой гордости тут говорить!

Не успела Цезарина оправиться от своего изумления, а ее поджидает уже новый сюрприз. Надо же, пощипывая свою гитару, мальчишка запел:

— Черт! И ему не стыдно!

Со всех сторон на нее зашикали:

— Ш-ш-ш! Тише!

Она замолчала. Но что там не говори, этот молодчик всегда бежал от земли; насмехался над крестьянской жизнью, клялся, что никогда не притронется к топору, вилам и бидону с молоком, это он-то позволяет себе петь о земле, о навозе и о славном молоке из Конте!

— Боже мой, конечно, если бы отец был здесь, он бы надавал ему по заднице.

На этот раз она действительно говорила про себя. Впрочем, за спиной ее сына прожекторы высветили еще четырех парней, одетых так же, как он, и громко игравших на своих инструментах. Они предстают только чтобы повторить припев:

Как только они замолкли, зал взрывается. Казалось, что стены и потолок обрушатся. Луизона и Жанина лезли из кожи как сумасшедшие. Они не только хлопали, они кричали, срывая голос:

— Браво, Боби!

Луизона поворачивается к Цезарине. В ярости она ей бросает:

— Да хлопайте же!

И послушно, как осел, Цезарина захлопала.

А песни продолжают звучать, сменяя друг друга — все ближе к земле, все ближе к корням.

В них обо всем: о Ризу, о дровосеке, о стремительном потоке, об озере Мертвых, даже о быках.

Зал накален до предела, и Цезарину захватывает его энтузиазм. После третьей песни она уже кричит громче всех:

— Браво, Леон! Браво, Боби! Еще одну! Еще! Еще!

Когда мальчишка кончил кланяться и занавес упал, Цезарина была вся в поту. Мокрая, как после целого дня на сенокосе. Она спрашивает у Луизоны:

— Он будет еще петь?

— Конечно, нет. Его выступление кончилось. Сейчас антракт, а потом — Жиль Виньо.