Он разрушил очарование момента, распалившее в нем нешуточную страсть, подхватив ее на руки и перенеся на кровать.

- Чулки тебе придется снять самому, - едва слышно сказала она.

- Я сниму с тебя все, что мешает увидеть тебя обнаженной, моя красавица!

Элизабет очень хотелось зажмуриться, однако она не стала этого делать.

Ей хотелось видеть, как по мере возбуждения меняется лицо Ричарда, как он радуется своей победе. Он развязал шнурки на ботинках и аккуратно их с нее снял, потом своими большими теплыми руками немного помассировал ее маленькие ступни.

Песня стихающего дождя сдерживала возбуждение, которое понемногу овладевало девушкой. Расстегнув крючочки на корсете, Ричард восторженно вскрикнул при виде девичьих грудей, белых и округлых, с коричневыми сосками, и тут же принялся осыпать их жадными поцелуями, покусывать напрягшиеся «вершинки», подразнивать их языком.

- На этот раз ты и сама хочешь, - пробормотал он. - Ты так красива, любимая!

Говорить было трудно: чувственное забытье грозило вот-вот поглотить его целиком. Губами, пухлыми и крепкими, он скользил по бархатистой белоснежной коже ее податливого, томно расслабленного тела, а руками неловко пытался стянуть трусики из тончайшего шелка, под которыми, внизу чуть выпуклого животика, таился треугольник темных волос. Пришлось взять себя в руки, чтобы попросту не разорвать трусики.

- А ты почему не разденешься? - спросила Элизабет слабым голоском, дрожащим от страха, смешанного с нетерпением.

О побеге она не помышляла, настолько сильно ей хотелось узнать все тайны плотской любви с Ричардом, который владел даром пробуждать в ней те самые, запретные желания.

На днях в большой гостиной, темной из-за задернутых штор, дед снова слишком крепко обнял ее. Пахло самшитом (в нескольких вазах стояли букеты из веток), белоснежными лилиями кандидум, в просторечье именуемыми «цветы Мадонны», и, едва уловимо, воском.

Дубовый гроб, в котором покоились бренные останки Аделы Ларош, поставили в этой комнате, и отдать последний долг усопшей хозяйке поместья пришли жители деревни Гервиль и окрестностей.

Крошка Жермен плакала, Бонни всхлипывала, теребя мокрый носовой платочек, равно как и старик Леандр, который даже приоделся по этому случаю. Он искренне горевал о своей «госпоже».

«И это не помешало вдовцу вчера вечером заключить меня в объятия! С безумным взглядом он стал уверять меня, что больше любить и баловать ему теперь некого, а потом едва ощутимо коснулся губами моих губ, - вспомнила она. - И рука его скользнула вниз по спине…»

Элизабет испытывала не только отвращение и страх, она ощущала себя безмерно уязвимой, ведь ее дяде Жану входить в дом было запрещено. Ему отвели каморку в конюшне, ту самую, где прежде жил Жюстен.