Оборачиваюсь на папу, у которого от злости глаза из обрит лезут и трогаю затылок, не больно, но как обидно, меня никогда не били, никогда.

- Я же говорила, что палец сломала, - выдавливаю, вся моя вчершняя бравада вдребезги расколотилась о его жуткий взгляд.

- Какой? - папа хватает меня за руки, осматривает и со свистом выдыхает, - палец я сам тебе сломаю, после того, как бумаги подпишешь, черт тебя подери!

В испуге отшатываюсь от него и наскакиваю на чью-то крепкую грудь.

- Александр, - звучит поверх моей головы, и от этого ледяного голоса волоски на руках встают дыбом. - У нас в доме рукоприкладство под запретом, если не знал. А уж дочери пальцы ломать - ты охренел что ли?

- Я не то хотел сказать, - папа досадливо вытирает лоб.

- А я услышал то, что услышал, - тем же замороженным тоном отвечает ему Арон и сдвигает меня в сторону, в коридор.

Трясусь, как под дождем, то ли от папиных угроз, то ли от мужских касаний, смотрю в широкую спину Арона…

Да, кажется, он. Этой ночью. Сделал меня женщиной.

Алиса думает, что ее никто не видит.

Но я вижу. Обтянутую джинсами попку и светлый конский хвост на макушке, который покачивается, пока она по саду, перебежками, пробирается к воротам.

Ноги у нее хоть и длинные. А семенит смешно, долго, и я нагоняю ее, лишь слегка ускорившись.

Выхожу вслед за ней за ворота.

И тихо присвистываю.

Она оглядывается.

Глаза большие, на щеках румянец, пухлый рот в удивлении приоткрыт - просто взять и сцапать.

- Куда рванула, партизан? - подхожу ближе, и перед глазами ночь проносится, как вчера унес это сладкое тело в постель на руках, и я ведь так и не спал.

Ждал, когда проснется она.

Она проснулась. И дала дёру от меня.