Я была у Оскара… и тогда он был мертв.

Я хотела отбросить мысль о том, что Нико сделал то, о чем я начала думать, или, скорее, почему он это сделал, потому что от одной этой мысли у меня в груди загорелся огонь, подозрительно похожий на надежду.

Без надежды, терять нечего.

С этим мы не что иное, как домино, ожидающие падения.

И все же, по мере того как его присутствие наполняло этот кабинет, эта растопка питалась его теплой бравадой и все росла и росла.

— Хорошо осмотрела клуб?

Я крепче сжала телефон, словно он мог пригвоздить меня к полу.

— Довольно таки.

Я обернулась и увидела, что он прислонился к углу стола, не сводя с меня пронзительного взгляда.

— Не думаю, что я фанат того, что ты разговариваешь с каким-то Эскобаром наедине.

Судя по его тону, это явное преуменьшение.

— Но я могу разговаривать с тобой? — я приподняла бровь, намекая на то, что он не сильно отличается от других людей в том, что касается этики.

— Не можешь. — его глаза потемнели. — Будешь.

Я хотела спросить его: если я не сделаю этого, ты заставишь меня? Но слова застряли в горле. В этом кабинете не было ничего игривого — только порох и пламя. Одно неверное движение — и оно взорвется.

Я не могла дышать, пока угроза не погасила весь оставшийся кислород. Мы только смотрели друг на друга, оба узнавая отчетливую тоску, висящую в воздухе, как Монет на стене, но ни один не обращался к ней.