– Трудно в это поверить, ведь ты царствуешь в ней.

Чтобы не смотреть на Фелисити, он взобрался на гребень крыши и сделал вид, что решает, как бы перебраться на следующую, а затем сказал:

– Ребенком я боялся темноты.

Мгновение, и ее юбки зашуршали по черепице. Она приближалась. Не оборачиваясь, Дьявол знал, что она хочет протянуть к нему руку. Прикоснуться к нему. Он не думал, что сможет выдержать ее жалость, поэтому пошел дальше, на крышу, расположенную ниже, затем по железным ступенькам вверх. И все это время говорил, рассказывал куда больше, чем кому-либо раньше, думая, что этим помешает ей прикоснуться к нему. Лишит ее желания вообще когда-нибудь к нему прикасаться.

– Свечи стоили дорого, – говорил он, остановившись на следующей крыше и устремив неподвижный взгляд на фонарь, болтающийся у входа в таверну внизу. – А в трущобах мы делали все, что могли, лишь бы не столкнуться с чудищами, притаившимися во мраке.

Она по-прежнему приближалась, повторяя, как молитву, его имя.

Он ударил тростью по красной черепице, оставив вмятину рядом со своим сапогом, желая повернуться к ней и сказать: «Не подходи ближе. Не заботься обо мне».

– Было невозможно их уберечь, – сказал он раскинувшемуся внизу городу.

Она остановилась.

– Твоим брату и сестре повезло, что у них есть ты. Я видела, как они на тебя смотрят. Что бы ты ни делал, ты берег их как мог.

– Это неправда, – резко ответил он.

– Ты тоже был ребенком, Девон, – сказала она ему в спину так тихо, что он едва расслышал свое имя.

Вранье. Конечно, он его расслышал. Его имя на ее губах подобно спасению души.

Которого он не заслуживает.

– Понимание этого не мешает мне сожалеть.

Она добралась до него, но не прикоснулась, а просто села у его ног на конек крыши, глядя на него снизу вверх.

– Ты слишком жесток к себе. На сколько ты мог быть старше?

Вот тут следовало прекратить этот разговор и отвести ее вниз, сквозь люк в следующей крыше, ведущий в его контору. Следовало отправить ее домой. Вместо этого он сел рядом с ней, глядя в другую сторону. Фелисити положила обтянутую перчаткой руку между ними. Он взял ее, положил себе на колени, поражаясь тому, как луна превращает атлас в серебро.

И ответил он серебряной нити, волшебным образом соткавшейся в темноте, которую он любил и ненавидел:

– Мы родились в один день.