Не получив вразумительного ответа, она тут же застрекотала о своей свадьбе – а что иное могло сейчас занимать все помыслы Ингрид?

Из ее слов следовало, что мало кто в Байе понял, что же случилось в действительности. Однако Эмма беспрестанно ощущала напряжение, возникшее вокруг нее, слышала перешептывания за спиной. Было и другое – теперь, когда от нее отказались и Ролло, и Атли, она уже не имела никакого значения в глазах их соплеменников. Старый Ботольф порой окидывал ее недоуменным взглядом, словно раздумывая, как с ней в конце концов поступить. Выручало то, что ее взял под свое покровительство Бьерн Серебряный Плащ.

– С первым теплом мы с Ингрид отправимся в доставшееся мне в приданое селение, лежащее на границе с Бретанью. Я возьму тебя с собой. Но помни, это совсем рядом с монастырем, куда удалился Атли…

Ей и самой казалось удивительным, откуда у нее берутся силы ходить с высоко поднятой головой, хлопотать по хозяйству, распевать по вечерам. В глубине ее сердца свила гнездо боль, но на щеках от улыбки появлялись ямочки. Никогда и никому она бы не призналась, как ей худо, и, только уединяясь в стабюре, давала волю тоске и отчаянию, ибо даже в печали по Ролло был привкус наслаждения.

А вскоре грянул свадебный пир младшей дочери Ботольфа и Бьерна Серебряного Плаща. Наконец-то скальд облачился в свое легендарное одеяние из ромейской парчи, богато расшитое крупным жемчугом. Ингрид в золотом венце на распущенных волосах, словно принцесса альвов, светилась счастьем и ликовала как дитя, стараясь поймать в пригоршни как можно больше ячменя и ржи, которыми их осыпали при входе в дом, потому что поверье гласило – чем больше зерен удастся поймать, тем больше счастья и достатка будет в ее доме. Эмма в роли подружки невесты сидела по правую руку от Ингрид, была весела, много пела, а вечером вновь судорожно рыдала у себя в стабюре. Устав от слез, она немного успокаивалась, и в ней вдруг начинала оживать упрямая надежда. Потому что пока они – Эмма и Ролло – живы, еще ничего не кончилось. Да, Ролло возненавидел ее из-за Атли, но ненависть куда предпочтительнее, чем пустое равнодушие. Так уже было, и оба они пережили свою ненависть.

Дни шли за днями. В конце февраля пришлось начать резать скот, так как кормов оставалось мало, да и запасы в погребах подходили к концу. У хозяйственной Беры теперь каждый кусок был на счету. Мужчины много охотились, но дичи не было – вся она откочевала куда-то южнее. Из-за отсутствия овощей начались болезни, ощущался уже и недостаток хлеба – в муку стали подмешивать молотые желуди и буковые орешки. Особенно туго приходилось христианам – было время поста, а норманнов не занимало, каким образом рабы придерживаются своих обычаев. Эмме также приходилось нелегко, но ее выручало странное равнодушие к обычной пище. Вареная, ничем не приправленная оленина или свиная солонина нисколько не прельщали ее, зато, когда она оказывалась в кладовых, у нее прямо-таки кружилась голова от запахов развешанных под потолочными балками копченостей. Их оставалось в обрез, и Бера тщательно следила, чтобы они расходовались бережно, но Эмме иной раз удавалось отрезать ломтик окорока и с жадностью проглотить его, прячась за кадки с овечьим салом. Однажды Бера застала ее отведывающей из ушата с соленой треской, но она не рассердилась, а с удивлением заметила: