Улыбка дергается на моих губах.

— Ты не можешь этого сделать, не так ли? Хладнокровный, безжалостный Теодор Чирилло не может заставить себя застрелить собственную жену. Что подумает твой отец, когда узнает?

Стук.

Резко втягивая воздух, я сажусь прямо и смотрю на дверь.

Мое сердце так сильно стучит в груди, что у меня кружится голова.

Темнота, к которой я почти привыкла с тех пор, как впервые очнулась здесь, окружает меня, холод камеры проникает в мои кости.

— Черт, — шиплю я, подтягивая ноги к груди и хмуря брови, пока я пытаюсь успокоить свое сердце.

Я не преуспеваю в маленьких пространствах. У меня никогда не получалось. Но мама позаботилась о том, чтобы моя клаустрофобия с годами только усиливалась, когда я запиралась в своей крошечной комнате, часто в темноте из-за отсутствия электричества, пока она развлекала гостей.

Я сжимаю и разжимаю кулаки, пытаясь остановить их дрожь, но это бессмысленно.

Я хочу кричать, требовать, чтобы тот, кто только что был здесь, вернулся и помог мне. Но я не хочу.

Мне все равно, кто это там. Я отказываюсь умолять. Я отказываюсь казаться слабой.

Я лучше этого.

Я лучше его.

Мама, возможно, трахала меня на каждом шагу, даже когда я думала, что она мертва, но она готовила меня к таким временам, закаляла меня, делала меня неприкасаемой.

Я повторяю эти слова снова и снова, покачиваясь взад и вперед, пытаясь контролировать дыхание. Мой разум все еще затуманен от тех наркотиков, которые мне давали, и мои галлюцинации продолжаются, не давая мне снова заснуть. Не то, чтобы это было каким-то облегчением. Образы просто продолжаются в моем сне.

Что бы я ни делала, я не могу выкинуть из головы суровое лицо Тео или смертельно бледное лицо мамы.

Я понятия не имею, сколько времени проходит, пока я отговариваю себя от постоянной панической атаки, когда лязг замка на открываемой двери заставляет меня резко выпрямиться, а сердце подпрыгивает к горлу.

Из коридора льется свет, и я вздрагиваю, когда темная фигура входит в комнату.