— Вы позволите, сеньор Коста, поделиться с вами сокровенным… Мои познания в шахматах, как говорится, оставляют желать… Но вот что касается искусства заниматься очень сложными делами, превращая их в дела элементарно простые, — тут я, скажу не хвалясь, большой специалист. Мои обязанности при маэстро Соколове состоят в том, чтобы его партии проходили без помех. Я обеспечиваю ему благоприятную среду обитания. И до сих пор моя работа нареканий не вызывала. Но вы нарушили нормальную обстановку. Поставили меня в неудобное положение… Понимаете? Перед чемпионом мира. Перед моим начальством. И уронили мое профессиональное самоуважение.

Макс пытается скрыть охватившую его панику. Наконец удается разжать губы и с должной твердостью произнести четыре слова:

— Отвезите меня в полицию.

— Всему свое время. Сейчас полиция — это мы.

Рыжий делает знак длинноволосому, и от неожиданного хлесткого удара Макс чувствует, как левая сторона головы взрывается гулом и звоном, как будто лопнула барабанная перепонка. И вместе с поваленным стулом внезапно оказывается на полу, щекой на каменных плитках. Он оглушен, ошеломлен, и кажется, что голова превратилась в улей, где звенит рой обезумевших пчел.

— Так что, сеньор Коста? — слышит он голос, доносящийся словно из дальней дали. — Образумились? Поговорим?

Меча Инсунса заглушила мотор, щетки дворников замерли, и за лобовым стеклом, вмиг залитым дождевой водой, расплылись, теряя четкость, очертания такси и пароконных фиакров на вокзальной площади перед тройной аркой входа. Еще не стемнело, но горели фонари, и на мокром асфальте их отсветы дробились, множились и перемешивались с серовато-свинцовым светом сумерек, придавливающих Ниццу.

— Здесь и распрощаемся, — сказала Меча.

Голос ее звучал отчужденно и сухо. Макс повернулся, сбоку взглянул на ее неподвижную, обращенную к нему в профиль голову, чуть склоненную над рулем. Глаза невидяще уставились в пустоту.

— Дай мне сигарету.

Он вытащил из кармана плаща портсигар, прикурил «абдул-пашу» и вложил ее в губы Мече. Несколько секунд она курила молча. И наконец произнесла:

— Мы теперь, наверное, не скоро увидимся.

Это был не вопрос, а утверждение. Макс скривил рот.

— Не знаю.

— Что будешь делать в Париже?

— Шевелиться. — Его усмешка стала шире. — В подвижную мишень трудней попасть. И тем трудней, чем она подвижней.

— Ты не исключаешь, что…

— Кто его знает… Да нет, не исключаю.

Она повернулась к нему, опустив руку с зажатой в пальцах сигаретой на рулевое колесо. Преломляясь через капли на лобовом стекле, уличные огни точками и черточками дрожали на ее лице.