– Тебе нравится?

– Да, только не останавливайся, – задыхаясь ответила Эмили.

Бархатная кожа Лилу покрылась мурашками, становясь грубее.

Глаза метались из стороны в сторону, но ни на секунду не были сомкнутыми. Мы наблюдали за каждым изгибом дрожащих тел. Беспристрастно кисти рук делали зарисовки будущей картины, связывающей нас воедино.

Из последних сил я старался сдержаться, чувствуя приближающийся оргазм девушки. Я не давал ей прервать поцелуй, удерживая силой до тех пор, пока дрожь не охватила ее с головы до ног. Зеленые глаза спрятались в пучине век. Почувствовав расслабление, охватывающее меня внутри, ощутил, что приближаюсь к пику. Все содрогнулось, когда я обессиленно скатился на Эмили. Дыхание прерывисто скакало в поиске упоения. Пылкие объятия смягчали и укутывали, как одеяло.

– Я люблю тебя, Эмили. Всегда буду любить только тебя, – прошептал ей в ключицы.

Мое отражение нашло свой приют в этой юной и цветущей весне, подобной искуплению. Именно тогда я осознал, что никто, кроме Лилу, не способен стать моей музой, спутницей непризнанного художника.

Следующие два месяца прошли для меня как в бреду.

Я завязал с баскетболом. Совсем. Разногласия между парнями постепенно достигли своего предела после последней игры. Чемпионат в Сиэтле поставил жирную точку в моей недокарьере спортсмена. На самом деле я смог спокойно выдохнуть, позволить себе расслабиться, мне действительно не хватало этого в последнее время. Дерек остался в команде в надежде на новые возможности участия в играх хотя бы в пределах Нью-Йорка. Слепой оптимизм, но в любом случае он не забросил дело своей жизни. Его отношения с Ванессой постепенно налаживались. На самом деле, я был искренне этому рад. Они пережили годы разлуки, чтобы понять, насколько сильно нужны друг другу. Их поступки нельзя было назвать правильными, но и осуждать эти действия я не имел права. Ванесса и Дерек строили свою собственную историю с разными крутыми поворотами и просветами.

Я снова начал принимать препараты. Мучительно, болезненно стал пытаться смотреть своему страху в глаза. Первые дни не мог прожить без срывов. Крики и недопонимания с близкими снова стали моей рутиной. Боль не глушила, а только засоряла голову старыми, уже изжитыми проблемами, всплывающими на поверхность, словно подводные камни. Со стороны я мог показаться жалкой пародией на себя, изнеможенным сгустком человеческой оболочки. Я боролся. Боролся ради Эмили, ради нас. В тот вечер пришлось пожертвовать самым дорогим – живописью. Нет, время от времени меня посещало вдохновение, но тут же мгновенно ускользало, подобно птице. В углу комнаты сплошняком хранились сломанные на части кисти, обломки старых деревянных палитр и разорванные на части иллюстрации. Тяга к искусству терпела крушение во время моего эмоционального шторма. В такие моменты одиночество ощущалось куда сильнее. Пробирало на дрожь от всего, что меня окружало. Пару раз я пытался слезть с антидепрессантов, но все время останавливался. Я не оглядывался назад. Это был большой шаг на пути к моему исправлению, возвращению к нормальной жизни.