— Понимаю, — сказал Хохлов. — Это я хорошо могу представить, что бывает с человеком, когда ему попадает соринка в глаз.

Хохлов открыл дверцу. То же самое сделал и Свешников, чтобы проветрить машину, в которой было сильно накурено.

— Да, нелегкое это дело — выступать на собраниях, — сказал Свешников, — да еще на таких, где в первых рядах сидят профессора, за ними кандидаты наук, а за кандидатами — остальной народ. Для меня легче было сутки за рулем пробыть, чем поднять руку и попросить слова в прениях. Но я все-таки пересилил себя и сказал:

«Товарищи ученые, Вот я шофер такси. Человек, можно сказать, необразованный и беспартийный, но я не хочу, чтобы в партии были такие люди, как Линевский, и вот почему». И начинаю рассказывать, а в конце речи заявляю: «Наша партия, говорю, основана на защите тех, кто работает, на уважении к трудовому человеку. А что сделал Линевский? Он до смерти обидел старика, труженика, который всю жизнь хлопотал, как пчела.

Что там ни говорите, а пятно ложилось и на меня. Тут шутки плохи, когда вас начинают допрашивать: «Отчего это вдруг у вас в машине человек умер?» Только вы, говорю, пожалуйста, не думайте, что я за себя стараюсь. Мне старика жалко, и жалко потому, что он погиб на своем маленьком посту как настоящий человек. Видимо, Линевский забыл, в каком он государстве живет. Так мы ему напомним. В государстве рабочих и крестьян. Вот поэтому-то, говорю, он и не имеет права быть в Коммунистической партии». Не успел я сесть, как в зале поднялся шум. Одни кричат: «Правильно!» Другие: «Не может быть!» Третьи: «Пусть шофер расскажет подробней». Вскочил и Линевский. Начал он издеваться надо мной. «У меня, говорит, была тетушка. Так она умерла оттого, что один мой знакомый ее сильно рассмешил, и представьте себе: его до сих пор еще никто не назвал убийцей. Почему же я должен чувствовать себя виноватым перед каким-то официантом, которого не знаю и знать не хочу. Разве я виноват, что он хотел меня обсчитать, а затем по каким-то причинам взял да и умер от разрыва сердца в такси?»

И тут вдруг кто-то засмеялся. Потом стали смеяться еще несколько человек, и я не знаю, чем бы все это кончилось, если бы с переднего ряда не поднялся старик, белый как лунь, в бархатной шапочке и в просторной куртке, вроде наших шоферских, только с бархатным воротником. Не успел он повернуться к народу, а в зале уже наступила тишина. «Вы, товарищ Свешников, — говорит он, — не смущайтесь. То, что сказал Линевский, это вовсе не так уж смешно, как некоторым кажется. У нас в институте еще до вашего выступления было много разговоров о Линевском. Одни утверждали, что он может быть в партии. Другие говорили: «Нет». Я тоже склоняюсь к тому мнению, что Линевского нельзя принимать в партию». И стал он его молотить. После него выступил лекальщик из институтской мастерской, за лекальщиком — кандидат наук, потом — студент, а в заключение — секретарь райкома. Наговорили они Линевскому столько, что ему хватит, пожалуй, на всю жизнь.