Шофер чуть повернул голову, искоса посмотрел на плачущего пассажира, но ничего не сказал, зная по опыту, что за рулем нельзя вступать в разговоры с пьяными.

«Видать, загульный старикашка. Пропил, наверно, пенсию, а теперь переживает. Поди дома-то старуха ждет и когти точит. Ну да ничего. В таком положении она тебя не тронет, а завтра видно будет. Утро вечера мудренее», — думал шофер, вслушиваясь в беспомощные всхлипывания пассажира.

Увидев впереди красный глаз светофора, он сбросил газ и остановил машину. На панелях было людно, но почти весь народ двигался в одну сторону, к Неве, откуда доносились зазывные гудки пароходиков.

Приближалась белая ночь, серебристая, как небо.

Город затихал. Его улицы становились все просторнее. С Невы тянуло прохладой. Сотни горящих фонарей отражались в мглистой воде.

Город успокаивался. Шофер улыбнулся, потому что и в машине вдруг стало тихо.

«Значит, уснул», — подумал он о пассажире и повеселел, кладя обе руки на руль.

При въезде на Литейный мост их обогнала машина.

Это было тоже такси. Рядом с шофером сидел Линевский и курил, презрительно посматривая на пешеходов. Он взглянул и на машину, в которой ехал Иван Гаврилович, и бросил под ее колеса горящую папироску. Ему было приятно от выпитого коньяка и от собственной доброты, проявленной к жене, которой вез торт, и он теперь умилялся, держа на коленях этот подарок.

Он вышел у Финляндского вокзала и затерялся в толпе в ту минуту, когда к угловому многоэтажному дому на той же площади подошла машина.

Это был дом, в котором Иван Гаврилович прожил сорок девять лет. Многие окна в доме были распахнуты. В самом верхнем этаже, в третьем окне, показалась жена Ивана Гавриловича. С ковшиком в руках она приблизилась к подоконнику, чтобы полить цветы, но ее внимание отвлекла машина, приближающаяся к подъезду, и Прасковья Яковлевна просто ради любопытства заглянула вниз.

Машина остановилась. Прасковья Яковлевна поглядела на нее и стала поливать цветы, а шофер выключил счетчик и с удовольствием потянулся, чувствуя, что всем его нынешним неприятностям наступил конец.

— Ну, вот мы и приехали, — бодро сказал он. — Гражданин, выходите. Проснитесь, папаша. Вы что же притихли? Батя, а батя? Я говорю, приехали. Выходите, слышите?

Но Иван Гаврилович молчал. Тогда шофер зажег свет и круто повернулся к пассажиру.

Тот сидел неподвижно, с открытыми немигающими глазами, запрокинув голову и беспомощно опустив плечи. Правая рука Ивана Гавриловича свисала, словно он хотел поднять скомканную салфетку, которая валялась тут же, около его ног, а левая рука лежала на коленях, и на ней тикали часы, видневшиеся из-под широкой, чистой, но много раз стиранной манжеты.