Мартин смолк. Император и ближайшие сановники удалились, в зале повисла заряженная ожиданием тишина. Когда они вернулись, тот же прелат обратился к монаху:

— Брат Мартин, ты говорил с меньшею скромностью, чем подобало тебе, и о том, что не относится к делу. Возобновляя заблуждения, давно уже осуждённые Церковью, ты хочешь, чтобы их опровергли на основании Слова Божия. Но если бы со всяким, кто утверждает что-либо противное учению Церкви, надо было спорить и убеждать его, то в христианстве не оставалось бы ничего твёрдого и верного. Вот почему Его Императорское Величество требует от тебя прямого и ясного ответа: отрекаешься ли ты от своих заблуждений — да или нет?

Слова прелата вызвали в памяти Шварца разговор у окна в рижском замке.

«Где сейчас магистр? — думал Шварц. — Если всё сие не сон, какой ныне год? Жив ли магистр? Вот он, бунт против Церкви, о коем я упреждал его!»

— Так как Ваше Императорское Величество и Ваши Высочества требуют от меня прямого ответа, — сказал Мартин, — то я отвечу: «Нет». Если не докажут мне из Священного писания, что я заблуждаюсь, то совесть моя Словом Божьим останется связанной. Ни Папе, ни Собору я не верю, потому что ясно, как день, что слишком часто они заблуждались и сами себе противоречили. Нет, я не могу и не хочу отречься ни от чего, потому что небезопасно и нехорошо делать что-либо против совести. Вот я здесь стою; я не могу иначе. Бог да поможет мне! Аминь».

По залу прокатился гул, не то недоумения, не то восторга, Шварц не знал наверняка.

— Брат Мартин! — воскликнул прелат. — Не думай, что тебе одному дано разуметь Слово Божие лучше всех отцов и учителей Церкви. Возложи бремя совести твоей на Церковь, ибо верно только одно — слушаться установленных Богом властей…»

Шварц более не слушал, он думал о магистре. И о Мартине. Ему было жаль храброго еретика, хотя он и рушил всё, на чем держался известный Шварцу свет, всё, за что Плеттенберг и ему подобные, отдавали жизнь. Теперь Мартина сожгут, магистр же, если он жив ещё, узнает об этом малозначительном происшествии в письме из Вестфалии, а может и не узнает вовсе. В конце концов, есть люди поважнее, чем учёный августинец, даже, если он каким-то непостижимым образом и дошел до рейхстага. Шварц подумал, что у него вряд ли поднялась бы рука подписать смертный приговор Мартину, пожалуй, одному из лучших людей, которых ему когда-либо доводилось встречать. Он смотрел в пол и пытался ужаснуться тому, скольких замечательных людей он, должно быть, убил за свою жизнь. Но сейчас, в неизвестном месте и времени, не зная наверняка, откуда он направляется и куда стремится, Шварц отчётливо ощущал, что многочисленные нити жизней, по́ходя обрезанные им, не потеряны вовсе, как и его собственная жизнь, ибо плетёт их, обрезает, соединяет и разделяет незримая Рука, воздушными движениями ткущая бесконечно совершенный узор бытия. И все неожиданности и невозможности, крушения и устроения — не более чем фрагменты безграничной мозаики, увидеть которую нам дано лишь отчасти и лишь в особые мгновения. Шварц совершенно успокоился, и окрыляющая безмятежность овладела им. Он не досадовал, когда, подняв глаза, узнал неф рижского собора, лишившегося правда икон и статуй. За кафедрой стоял проповедник в чёрном. Среди прихожан, на почётном месте, Конрад увидел магистра.