Она поворачивается и молча проходит несколько шагов впереди него, затем снова останавливается. Смотрит в пол. Через какое-то время поднимает взгляд, но тот направлен не на Кёртиса, а на картины правее за его спиной. Теперь она уже спокойна, одна рука упирается в бедро. В этой позе она напоминает ему первопроходца, озирающего полную неведомых опасностей долину, а также одну белую девчонку, с которой он несколько недель крутил роман во время единственного семестра, проведенного им в Калифорнийском лютеранском университете.

— Посмотри: вот что произошло после тысяча восемьсот тридцать девятого года, — говорит она.

Кёртис отслеживает ее взгляд — тот направлен мимо полуголой Венеры, которую он жадно разглядывал недавно, на пару более поздних картин: стог сена посреди цветущего луга и пруд в окружении деревьев. Оба пейзажа выполнены сочными мазками при обилии ярких красок. Кёртис глядит на них пару секунд, пытаясь увидеть нечто особенное, что видит Вероника, но потом его взгляд непроизвольно скользит по рыжеватой стали стены, возвращаясь к Венере. Взбитые волосы, маленькие белые груди. Полусонная улыбка. Утренний свет падает на нее откуда-то из-за пределов картины, и она потягивается, пробуждаясь. Лицо ее частично заслонено поднятой пухлой рукой, а единственный видимый глаз взирает на Кёртиса с нескрываемым вожделением…

— Это тысяча восемьсот шестьдесят пятый и тысяча восемьсот восьмидесятый годы, — говорит Вероника. — Коро и Моне. Впервые за четыреста лет изображения вновь становятся плоскими. Химический способ получения качественных фотоснимков был открыт в тысяча восемьсот тридцать девятом. И в одночасье ловкий трюк с работой кистью по оптической проекции утратил былую значимость. На этих картинах мир предстает таким, каким его видит не столько глаз, сколько разум художника. Здесь в основе уже не копирование внешних объектов, а их личное восприятие. Монокулярная традиция — палец и глаз, плоскость проекции и объектив камеры, иллюзия глубины — стала достоянием прошлого. Отныне все решают только пара глаз и мозги между ними. Плоская сетчатка глаза и плоский холст. Глаз, обманывающий сам себя. Вот так и зародилось современное искусство.

Кёртис поглядывает на нее с беспокойством, тогда как ее взор блуждает по стенам галереи, следуя за начертанной там историей. Она разговаривает сама с собой. Невозможно догадаться, что ей известно о Кёртисе, и как много из того, что было ей известно, она уже успела позабыть.

Наконец ее взгляд задерживается на Венере.

— Ну разве она не прелесть? — говорит Вероника, скаля зубы в усмешке. — Еще за сто лет до появления фотографии можно заметить, как людям начинает надоедать эта игра. Ты глядишь на нее, она глядит на тебя. Пытается пролезть к тебе в душу через твои зрачки. Все эти старые фокусы уже вызывают чувство неловкости. У Джошуа Рейнольдса была камера-обскура, которая складывалась гармошкой и в таком виде напоминала обыкновенную книгу.