— Ты на причастиях разве не пробовал? — удивляется Реджина. — Мне казалось, поляки все католики.

— Ну да. Но я думал, вино для причастия специально делают противным, чтобы все пили по чуть-чуть. А вот настоящее…

— Должно быть похоже на виноградный сок, — заканчивает за него Реджина.

Томаш кивает.

— Ничего общего, — вздыхает мальчишка. Он принюхивается к чашке и делает еще глоток, на этот раз совсем маленький. — Жуть!

Потом отпивает еще.

Сет пьет свое. Дома ему иногда наливали вина за ужином, к вящему ужасу решительно неевропейских родителей одноклассников. Оно ему никогда особенно не нравилось — слишком уксусное, но здесь, сейчас, это даже не напиток, а символ, ритуал, и здесь оно его радует.

А вот Реджина едва пригубила. Долго держит чашку в руках, потом ставит на стол.

— Не нравится? — спрашивает Сет. — Оно неплохое. Тяжеловатое, но…

— Он пил, — говорит Реджина. — От него всегда несло… Даже в воспоминаниях этот перегар. Я не думала, что на меня так подействует, я ведь пробовала раньше. А вот.

— А вот, — соглашается Сет и тоже ставит чашку на стол.

Томаш следует их примеру.

Реджина скребет ногтем несуществующее пятнышко на штанах:

— Как думаете, он тоже где-то тут? Мне до конца не верилось, но теперь… По идее, должен быть, да?

— Мои родители тут, — говорит Сет. — Я их видел на экране. Где-то там лежат. Живут себе дальше.

— И моя мама тоже. Тянет на себе дерьмового мужа и гибель дочери. — Реджина заминает какую-то бурную эмоцию кашлем, но на лице ее мрачный немой вопрос.

— Моя мама умерла, — будничным тоном сообщает Томаш. — Но я обрел новую семью! Сестру и брата.

— Сводного брата, — поправляет Реджина, улыбкой останавливая протесты Томаша. — Ну ладно, наполовину брата. Приемного.

— Хм… По-моему, мы тут все приемные, — высказывается Томаш.