Как бы хотелось все изменить, знать, что с Реджиной и Томашем все будет в порядке, остановить Водителя ради них…

Из водительских костяшек выдвигаются шипы, острые, как иглы…

Между ними скачут искры, крохотные электрические дуги, перекидывающиеся с одного острия на другое…

«Вот и все», — успевает подумать Сет.

Вот и все…

Нет…

Из кулака Водителя вылетают молнии…

На долю секунды Сета пронзает нечеловеческая боль…

А потом наступает пустота.

79

79

— Ешь. — Мама ставит перед ним тарелку. — Ты такое не очень любишь, но другого нет. Он сидит за каким-то бесконечно длинным столом, который не влезет ни в одну нормальную комнату, и эхо от стукнувшей по столешнице тарелки уносится в молочно-белую даль. Непонятное место. Невиданное прежде. Не существовавшее. — Зато я люблю! — Оуэн тянется ложкой через стол и перекладывает дымящиеся куски на собственную тарелку. — Макароны с тунцом? — Сидящий рядом с Оуэном Томаш смотрит удивленно. — Первый раз вижу. — Очень вкусно! — Оуэн накладывает немного и Томашу. — Это то самое, которое ты терпеть не можешь, Сет? — уточняет Эйч с соседнего стула. — Правда? — доносится с торца стола голос отца. — Боюсь, что да, — подтверждает Гудмунд, подаваясь вперед справа от Сета. — Ненавидит всеми фибрами. Вареный тунец и так редкостная гадость, а если еще смешать с луком… — И впрямь, — кривится Моника, которой Оуэн тоже положил попробовать. — Ужас! — Вот оно, влияние Интернета, — укоризненно произносит мама, усаживаясь. — Не нравится что-то — сразу «гадость», а тот, кому нравится, сразу «дурак». А как же широта взглядов? — Она съедает кусок. — По-моему, вкуснотища! — О вкусах стали спорить, — соглашается отец, раскрывая газету. — Хотя любой знает, что это бесполезно. — Все равно, — Томаш смотрит в тарелку, насупившись, — мои вкус и взгляд одинаково против. — Можешь отъесть у меня, — предлагает Гудмунд, подвигая Сету тарелку с аппетитными макаронами и курицей в грибном соусе. — Или у меня, — следует его примеру Эйч. — Тогда и меня посчитайте. — Моника передает Сету через стол свою тарелку, где вместо тунца теперь те же макароны с курицей. — У меня другое, — говорит Томаш, перед которым теперь дымится ароматное рагу из мяса с овощами, — но я его с детства обожаю. Мама качает головой: — Все кругом думают, что им виднее. Все. — Иногда полезно выяснить, что ошибаешься, — раздается чей-то голос за спиной. Сет оборачивается. Реджина. Чуть в стороне от стола, темным силуэтом на фоне освещенного проема. Она не вместе с остальными. Отдельно. И словно ждет чего-то. Кого-то. Его. Сет щурится против света. — За этим я здесь? — переспрашивает он сипло, словно до этого много лет молчал. — Для этого все устроено? Реджина делает шаг вперед, и свет за ее спиной меркнет, превращаясь в россыпь звезд на ночном небе, где сияет Млечный Путь. Она встает перед Сетом, все та же массивная, неуклюжая Реджина. Только она улыбается. И улыбка ее говорит: «Не валяй дурака». — Не валяй дурака, — произносит она вслух, и голоса за столом утихают. — Это не воспоминание, — говорит Сет. — Не такое, как другие. — Само собой. Он окидывает взглядом сидящих за мирным ужином, по-прежнему занятых едой и беседой. Все, кого он знает. Гудмунд оглядывается на него. С улыбкой. — И на сон не похоже. — Сету становится горько. — Вот опять, — укоряет Реджина. — Ты опять думаешь, что у меня на все есть ответ. — Это смерть? Я наконец умер? Она лишь пожимает плечами. — Что я здесь делаю? Что все это значит? — Понятия не имею. — Но ты же на что-то намекала? — Сет обводит рукой комнату, гостей за столом, Гудмунда, который глядит пристально и с тревогой. — Что происходит? Реджина усмехается: — Ты серьезно? Настоящая жизнь — это всего лишь жизнь. Вечная неразбериха. Смысл зависит лишь от того, как посмотреть. Тебе остается только одно — разобраться, как в ней жить. — Она наклоняется к нему почти вплотную. — А теперь ноги в руки, гений. Пока солнце не зашло.