И все же, как он сам себе перерезал горло и почему перед этим разделся, для меня и по сей день осталось самой безумной загадкой, хотя сумасшедшие обладают уникальными возможностями, особенно в плане собственного уничтожения. И все же, все же Штунцера было жаль.

Я так до конца и не понял его, он как страшный и одновременно красивый призрак промелькнул в моих глазах случайной тайной и ушел навек в простор бескрайний, и еще одними сексуальными извращениями или какими-то воспалениями мозга его личности не объяснишь! Было в нем и что-то хорошее, необъяснимо хорошее, где всякие слова теряли смысл!

Надо было видеть его живым, настоящим, таким, какой он был при жизни, хотя любое, даже фотографическое его изображение только бы исказило его портрет. Но сейчас, в расплывчатом и непонятном, сейчас его смерть изменила меня до неузнаваемости, невероятно отозвавшись на всем моем облике и поступках.

Теперь мое неловкое словоговорение вдруг разродилось безумным хохотом. Правда, отчасти этот хохот был вызван опущенными на волю нервами, а еще головокружительной слабостью. Впрочем, я уже ни о чем больше не думал. И не желая больше думать, быстро привлек к себе безудержно улыбающуюся Матильду и очень смущенную от счастья Марию и почти бегом вышел с ними из ресторана.

С неба по-прежнему моросил дождик, а с запада дул порывистый ветер, все тротуары были залиты водой, но мы весело и бодро вышагивали по лужам, забрызгивая и себя, и прохожих не столько грязью, сколько своим неожиданным весельем. Иван Иваныч жалкой тенью плелся сзади, он уже устал притворяться безумно счастливым ради Матильды и что-то чуть слышно бормотал нам в спину, и я оглянулся. Господи, до чего он не был похож на самого себя, весь злой, ощетинившийся, как еж, он глядел на меня неправдоподобно колючими глазами, закусив нижнюю губу и держа сам себя за горло двумя руками, и, поймав мой взгляд, тут же хрипло зашептал: «Отольются кошке мышкины слезки, отольются кошке мышкины слезки…»

– Не обращай внимания, – сжала мою правую руку Матильда. Мария беззвучно тоже слабо дотронулась до моей левой руки, и я опять засмеялся, я смеялся и в глаза несчастному Ивану Иванычу, и моим прекрасным восхитительным женщинам, я вдруг понял, что никакая жалкая мольба Ивана Иваныча, никакое страшное отчаянье, горящее в его раскрытых широко глазах не смогут оторвать меня от своей Любви, от ее смеха и удивительной нежности, проистекающей по изгибам рук Матильды и Марии, давших мне в эту минуту понять, что они готовы на все ради меня, ибо никого другого им не было нужно, и это чувство было взаимным, сказочно-магнитным и бесконечно добрым.