Сейчас я думаю, что по характеру это был сильно неуживчивый и опасно злобный человек, еще мне кажется, что он не смог за свою жизнь ни одну женщину на свете сделать по-настоящему счастливой, а тем более своей женой, и что главным смыслом его жизни, пока он был молод, была его работа. Правда, в силу чересчур слабого здоровья и ужасно нервического склада ума он очень рано ушел на пенсию и купил по соседству с нами маленький домик и стал выращивать сад.

С первых же дней покупки своего дома он даже пытался поближе познакомиться с нами, но узнав, что я и Матильда евреи, а Мария армянка, он неожиданно выкрикнул: «Суки!», за что тут даже был укушен нашим черным Асмодеем и, конечно, затаил на нас злобу..

– Послушай, он, кажется, еврей, – удивилась тогда Матильда.

– Неужто он еврей? – не меньше ее удивилась Мария.

– Да, он еврей, – вздохнул я, – но только и евреи бывают очень разные!

– К примеру, сумасшедшие, – засмеялась Матильда.

– Или безобразные, – поддержала ее Мария, но я не смеялся, я очень хорошо помнил свое нахождение в психушке и вообще считал зазорным смеяться над больным старым человеком, хотя бы и был он совсем свихнувшимся стариком.

Через несколько дней наш Асмодей стал корчиться в судорогах, и только своевременный приезд ветеринара спас его собачью жизнь.

Оказалось, что Асмодея пытались отравить. Пробыв некоторое время в сомнениях, я почти совсем забыл про этот случай, а зря, ибо старая лиса – Финкельсон – продолжал охотиться за нами с помощью оптической трубы и даже фотоаппарата.

Финкельсон, хотя и был по-своему сумасшедшим, то только в пункте национального вопроса, и он быстро понял, что я вместе с Марией и Матильдой живу в одном браке, что не просто удивило его, а возмутило самым ужаснейшим образом, его, одинокого старика, который всегда ощущал себя таким чистым и моральным, что даже боялся порою посещать общественные места и мочился исключительно под деревьями, как любят делать не только одни собаки.

С этих пор он нас фотографировал на нашем огороженном участке, который был хорошо виден Финкельсону из своего чердачного окна, выходящего прямо на наш участок. В то время, когда я, Мария и Матильда лежали обнаженными на траве или вместе объединившись в изящнейшем хитросплетении рук и ног, представляя из себя какое-то внеземное существо, этот сумасшедший старик фотографировал нас дрожащими от волнения руками. Но впоследствии, чтобы снимки получались лучше, он сделал под фотоаппарат самодельный штатив, с которого уже и производил эту гадкую съемку, гадкую, ибо он заглядывал к нам как бы в нашу душу, и хотя я был сам не менее гадок, когда с помощью видеокамеры снимал Штунцера в соитии с его молодыми покойницами, все же меня в тот момент оправдывало какое-то разумное начало, которое отторгало от себя этого безумного человека, а сейчас же кто-то глядел не просто на меня, а на всю мою семью в миг ее волшебной близости, и получалось так, что омерзительные глазки Финкельсона марали нас своим «моральным» любопытством!