Андрей сидел у стола в пустом кабинете своей новой московской, еще необжитой, да и необставленной, квартиры. Темнело. На душе у человека было, можно сказать, не совсем уютно. Царила в ней какая-то непонятная сумятица. И оснований для этого было достаточно. Прежде всего — жизнь его с недавних пор круто меняла свое направление. Согласуясь, правда, с его желанием, но все равно… Каждое, даже желанное, изменение в жизни сопровождает более или менее глубокая грусть. И еще была мысль и о неблизкой дороге. И определенные колебания перед тем первым в новых обстоятельствах шагом, который он должен был сделать вскоре в новом направлении… Одним словом, была именно такая минута и именно тот случай, когда в голову лезет всякая ненужная чертовщина, к тому же, как всегда у него в подобных обстоятельствах, обязательно рифмованная и ритмическая: «Додому, додому, до отчого дому…»

С большинством этих поэтических наплывов Андрей привычным напряжением воли и внимания справился сравнительно легко. И родной край, и дорога, которая действительно волновала его — ехать или не ехать — уже длительное время, и вообще весь этот вечерний звон, в котором не то что строка — каждое слово и каждая буква освоены и обкатаны за сотню лет так старательно, что и зацепиться не за что, и с этой утраченной в лесных чащах дорогой старого Данте тоже все более или менее понятно: вспомнился какой-то старый перевод на украинский язык. Правда, автора вспомнить ему уже не легко, но… это — в общем не так и важно. Вот с Блоком — тут, конечно, сложней. Но все же и тут, если бы только Андрей не хитрил перед самим собою, можно было бы как-то управиться, связав и с сегодняшним настроением, и с близкой дорогой, и… еще кое с чем, о чем Андрей не то что не может, скорей не хочет сегодня вспоминать. «Каким раденьям ты причастна, какою верой крещена…»

Вот только с этой простенькой и удивительно понятной строкой… Она, эта строка, так просто от него не отцепится. Будет напоминать и напоминать о себе, будет мучить и возвращаться до тех пор, пока Андрей наконец не вспомнит, чья она и как попала в бездонные глубины его цепкой памяти. А он, Андрей, как ни напрягает свою блестяще тренированную, набитую множеством всяких обыкновенных и необыкновенных знаний память, так и не может вспомнить. И знает — пока не вспомнит, не успокоится. «Додому, додому, до отчого дому…» Но, в конце концов, возможно, что это он сам выстроил в строку эти простенькие, но чем-то особенно значительные, по крайней мере для него, Андрея, слова! Однако ж… нет! Если бы так было! Тогда они и отстали бы от него так же просто, как и сложились. А они кружатся и кружатся в голове как-то механически, словно бы и не касаясь его сознания, пока не доводят до настоящей ярости.