И мертвый вступил он на пустынную площадь королевского дворца, мертвый свернул он в первый попавшийся переулок после того, как пересек площадь, и, пройдя несколько шагов, вдруг услышал, как из-под земли пробиваются крики, визг и резкие, механические звуки какой-то дикой музыки. Он вздрогнул и остановился.

Из окна полуподвала, у которого остановился Мадан, пробивался свет, из щелей закрытых ставен на уровне его ботинок валил дым. Уж не стоит ли он у входа в пекло? Он поднял глаза и увидел стеклянные буквы неоновой вывески — она не горела, но букв было всего три, и он прочел слово РАЙ. На мертвом лице Мадана мелькнуло подобие усмешки. Он подумал: «Я, кажется, действительно умер, эта дверь ведет в потусторонний мир, вот каменные ступеньки, по которым нужно спускаться вниз, они грязные и сырые, — а где же Харон?» Мадан хотел нажать ручку двери, но она открылась сама, — а вот и Харон в синей обносившейся ливрее швейцара, одна рука в перчатке, в другой он держал не весло, а стопку водки. Приветствуя вновь прибывшего, он провел его вниз, в прихожую погребка. Пахло вином, одеколоном и уборной — она помещалась рядом, за дверью с плюшевой портьерой. Мадан резко отдернул вторую портьеру, прикрывающую дверь, ведущую во внутреннее помещение кабачка, и то, что он увидел, так его ошеломило, что он хотел опустить портьеру и повернуть назад. В эту секунду налетевший на него сзади официант с графином толкнул его в спину, и Мадан очутился в комнате, сплошь уставленной столиками и утопающей в табачном дыму. Все места за столиками были заняты, табачный дым и пар от дыхания множества людей застилали глаза, и Мадану, показалось, что он действительно попал в пекло: все лица были бледно-восковые или сине-багровые, как сырое мясо, но все равно мертвецы, хоть они и орали, гоготали и что-то выкрикивали хриплыми, пьяными голосами. Вдруг раздался какой-то новый шум, в нем сразу потонули все голоса, — это заиграл оркестр. Музыканты сидели не на помосте — погребок был слишком мал, а здесь же, в углу комнаты, и они тоже были похожи на мертвецов, даже одеты в белые, застегнутые доверху рубахи, подпоясанные черными ремешками с длинными махрами. «Уж не саваны ли это?» — подумал Мадан. Он услышал низкий, грудной голос и увидел выступившую вперед певицу в черном шелковом платье, увидел набеленное мертвое лицо с начерненными и тяжело моргающими ресницами, тонкие, как будто нарисованные тушью брови, слабо нарумяненные губы и пышный убор черных волос; устремив неподвижные мертвые глаза куда-то вверх, она запела на незнакомом Мадану языке что-то жалостное и страстное, дикое и печальное. В плавающем дыму рядом с певицей светилось застывшее стеариновое лицо гитариста с расчесанными на прямой пробор белобрысыми волосами, он залихватски перебирал струны длинными желтыми пальцами и заливался женским голосом, как и певица: «Ах, эти черные глаза… меня пленили…» Мадан узнал наконец песню и понял, что ее поют на русском языке. «Браво, Галя!» — крикнул кто-то резким, звенящим голосом, и в комнате все опять завизжало, загоготало, сидящие за столиками подхватили припев хором: «Очи черные… очи жгучие…»