В движении меня никто не называл сумасшедшим. Студенты звали меня Дим («Ни одной минуты не теряет даром Дим»). Я был и анархистом, и недисциплинированным мелкобуржуазным элементом, и сектаристом, и левым уклонистом, но сумасшедшим я никогда не был, даже когда в знак протеста выбил головой оконное стекло в полицейском участке («Ничего на свете не боится Дим»). Вот была бы для тебя история, Менген… Уже не помню сейчас, из-за чего произошла драка, в которую я ввязался на улице, и меня задержали. Я всегда вмешивался во все уличные происшествия, всегда против чего-то протестовал. В тот раз меня приволокли в полицейский участок, и я был зол как черт.

— Ты кто такой?

— Неважно. Вы задержали меня незаконно. Требую немедленного освобождения.

— Ты кто такой, что позволяешь себе так разговаривать?

— Кто бы я ни был, вы не имели права меня задерживать. Конституция гарантирует личную неприкосновенность всех граждан.

— Конституция? Вот я тебе сейчас покажу конституцию…

Он встал из-за стола. Он был высокий, бледнолицый, потухший окурок папиросы прилип к его нижней губе. У двери стоял его помощник и гнусно ухмылялся. Если он меня сейчас ударит, подумал я, придется дать сдачи, и тогда они меня окончательно засадят. Вдруг я увидел справа окно. Я давно мечтал о каком-нибудь из ряда вон выходящем поступке, который показал бы всем, как должен себя держать в полиции настоящий революционер, и я решился показать этому бледнолицему хаму, что я сильнее его: в знак протеста я выбью головой стекло.

— Конституция? Сейчас я тебе покажу конституцию!

Прежде чем он успел сделать следующий шаг, я добежал до окна. В первое мгновение я не почувствовал боли. Я был слишком возбужден, чтобы ее чувствовать. Что-то обожгло меня, ослепило, настоящей боли не было — она пришла потом…

Даже после этой истории никто не называл меня сумасшедшим. Старик меня ругал и перевел на работу в МОПР, все меня поругивали, а втайне гордились мною. Сумасшедшим назвал меня товарищ Арон в Бендерах, но это было позднее, когда я уже ушел из движения. Товарищ Арон еще ничего не знал.

Я приехал в Бендеры в последний раз, приехал похоронить отца. Старик лежал на столе, ссохшийся от болезни и смерти, я его не узнавал — все в нем изменилось, тело стало маленьким, жалким, неподвижным, а я никогда не видел его смирным и неподвижным. Мать стояла рядом и не плакала, она отплакалась еще до моего приезда и теперь смотрела больше на меня, чем на отца, и в ее взгляде я вдруг увидел радость — она радовалась, что я хорошо одет, таким она меня еще никогда не видела. В дверях стоял товарищ Арон и делал мне знаки, чтобы я вышел из комнаты. Я долго не мог понять, что ему нужно.