— Да нет, не совсем, — соврал дед. — Но я сейчас, теперь скоро…

И он ринулся к себе в кабинет. Стоило появиться Мишке в саду, как все опять встало на свое место, лаже велик как-то приободрился и пчелы над ним загудели в сирени веселее и громче.

А деду опять захотелось работать, как вчера, всласть, чтобы позабыть обо всем на свете, чтобы хвост трубой!

Ах, как славно ему теперь вновь работалось! Вот, оказывается, почему его весь день тоска съедала: не было рядом лучшего друга, нарушителя тишины и покоя. И дед работал засучив рукава, дым коромыслом валил от его сигарет, а под распахнутым окном, возле летнего тесового столика, совершенно не мешая ему, переговаривались Мишка с бабушкой:

— Ты, что ль, селедку делаешь?

— Селедку, Мишенька.

— А это что ты вытащила из нее?

— Это икра.

— Она ее с чем ела, с белым хлебом или с черным?

А дед слышал и не слышал эту их обстоятельную беседу и работал с восторгом, с упоением. Потом, может, час, а может, всего пять минут спустя, он словно сквозь сон услышал бабушкин гневный возглас:

— Миша!

Дед глянул в окошко. Бабушка, подбоченясь, с печалью и огорчением взирала на Мишку. Тот стоял чуть в сторонке, под грибом, возле песочницы и с готовностью, примерным послушанием, очень внимательно ждал, что она еще скажет ему.

И руки, и коленки, и живот, даже новые башмаки — все сплошь у него было вымазано мокрым песком.

— Когда же ты успел? — вопрошала бабушка.

— Только сейчас, — охотно и невозмутимо отвечал Мишка.

— Бог мой! На кого же ты похож! — всплеснула руками бабушка.

Мишка с любопытством и неослабевающим вниманием таращил на нее темные, беспредельно честные глаза. Возле Мишки сидел Джим и, склонив голову набок, вывалив изо рта длинный розовый язык, смеялся что было сил.

— Я спрашиваю, на кого ты похож? Отвечай же мне!

— На папу, — кротко сказал Мишка. — А глаза мамины.

После этого диалога работа у деда пошла еще веселее. Все встало по местам. Жизнь текла своим прежним руслом, своими прежними перекатами, отмелями и плечами, в своих прежних уютных, цветущих берегах.