Да и то сказать: квартирка у стариков Масловых маленькая, однокомнатная, хотя и входит в состав огромного двенадцатиэтажного дома, очень похожего по своей конфигурации на коробку из-под сигарет с фильтром, если поставить ее на попа. Таких домов много нынче понатыкали в разных концах столицы как в одиночку, так и целыми колониями.

Петр Кузьмич долго рыпался-ерепенился и не хотел сюда переезжать, потому что, мол, такой скороспелый дом свободно может так же поспешно треснуть-скособочиться или еще черт знает что выкинуть, но вся родня стала смеяться над ним, обвинять его в консерватизме, отсталости взглядов, в потере ощущения нового, даже называть его чуть ли не трусом, и он, еще немного покуражась для приличия, сдался, в конце концов дал на переезд свое согласие.

А ерепенился и рыпался он не потому, что боялся жить в тех неустойчивых и недолговечных с виду современных постройках, и не потому, что больно уж далеко из старой Москвы выперли его вместе с бабой, чуть не к черту на кулички, куда лет семь назад одни лишь Макар телят гонял, а потому, что до слез, до боли в сердце было жаль расставаться со своей Курской канавой, на которой он родился и прожил так много лет и домики которой, так тесно толпясь и приветливо поглядывая окошками, расположились, прижатые шоссе Энтузиастов к самому забору, к дымным и грохочущим прокатным и сталепроволочным цехам вот уж поистину родного Петру Кузьмичу "Серпа и молот".

Долго по соседству с ним прожил Петр Кузьмич. Так долго, что не только сам вырос-повзрослел, но и детей вырастил, у всех трех на свадьбах отгулял, и состарившись, на пенсию подался, И вот что еще интересно: до самой пенсии каждый божий день, не считая выходных и отпускных, стоял он когда в дневную, когда в ночную возле своего жаркого, огнедышащего, словно Змей Горыныч, мартена, и сквозняком несло на него, потного, в разбитые окна, а хоть бы тебе хны, никакая хворь к нему не приставала. Но как только получил пенсионную книжку, так — здравствуйте пожалуйста, — сразу, откуда ни возьмись, стенокардия появилась. Будто ее собес вместе с пенсионной книжкой незаметно подсунул. Да такая она яростная, эта стенокардия, стерва, получилась у Кузьмича, так она, мной раз почище бабы Васи, цепко и горько хватала старого сталевара за грудки, что только держись!

Ах ты Курская канава, родные кузьмичовские места! Все-то здесь было сердечно, без ехидства, запросто. Идешь, бывало, со смены, а со всех сторон:

— Привет Кузьмичу!

— Как смена прошла?

— Как жизнь, Кузьмич?

Только успевай раскланиваться, отвечать на сердечные приветствия.