— А што там награды-то наши? Ты списки требовал. Когда придут?

— Понимаешь, Григорьич… такое дело тут, не вышло ничего с наградами у нас пока. Не поняли нас там…

Старый председатель ещё раз усмехнулся, хотел спросить: «Где это там?» — но не успел, потому что на крыльце загремело, хлопнула в сенцах дверь, затем отмахнулась и дверь в комнату, через порог переступила, перевалилась жена Назарова, дикая и страшная, ухватилась, чтоб не упасть, за угол печки:

— Панкра-ат!

Назаров и Кружилин оба враз вскочили.

— Агату… Агату-то! Сено воровали… Вилами запороли! И мальчонку…

— Ты что-о?! Ты что?! — взревел Панкрат, подскочил к жене, затряс её. — Кто сказал? Где-е?

— Там… на улице.

Назаров отбросил в сторону жену, будто она, ненужная теперь, стояла у него на пути, схватил с гвоздя шапку, полушубок. Кружилин тоже бросился к вешалке.

Первое, что они увидели и услышали, когда выскочили на крыльцо, — по заснеженной улице с воем и криком бежали куда-то полураздетые бабы. Кружилин и Назаров молча кинулись туда же.

Через минуту они были у скотных дворов. Там стояла, окружённая толпой, подвода. Назаров и Кружилин растолкали баб и стариков, увидели жуткую картину. В розвальнях, мучительно оскалив зубы, лежала окровавленная Агата, один её глаз, мёртвый, безжизненный, был приоткрыт, он с ненавистью смотрел куда-то мимо людей; сын её Володька сидел рядом, свесив низко голову, старенький, рваный кожушок на нём был тоже окровавленный. А возле розвальней коленями в снегу стояла Тонька, умоляюще повторяла без конца, глотая слёзы:

— Володенька?! Володя! Очнись ты… Володенька! Володя?! Очнись ты…

* * * *

Хоронили Агату, как и положено по русскому обычаю, через два дня на третий. Володька, сын её, лежал в это время в Шантарской больнице, и при нём безотлучно почти находилась Антонина.

…Тот из сыновей бородатого, что был повыше, оказался слабонервнее низкорослого. Подчиняясь словам отца, он, качнув вилами, пошёл на Володьку. Завизжав пронзительно, Володька задом пополз от него по снегу, не в силах оторвать глаз от приближающихся стальных отполированных рожек, на которых играли холодные звёздные блики. Одной рукой он всё загораживался от приближающейся смерти и всё повизгивал: «Дяденька… дяденька…»

Рука-то, может, и спасла. Скользнув по кости, раскалённые рожки вильнули не к сердцу, а левее, насквозь пропороли плечо.

— Ишшо для верности, — прохрипел бородатый, голос его Володька ещё разобрал. И ещё расслышал, как стоящий над ним человек коротко выдохнул:

— Ага…