Он прислал потом не одну карточку, в сорок шестом летом сам приехал в отпуск — в настоящей военной форме, с погонами, на которых поблёскивали два перекрещенных пушечных ствола. Вся Михайловка высыпала смотреть на него. Он держался чуть смущённо, но солидно, по-взрослому, и только за ужином прорвалось у него прежнее, детское:

— Ганка, значит, в Винницу свою уехала?

— Ещё весной сорок четвёртого, сынок. Как Винницу ихнюю освободили, так они все и уехали.

— Ага. Жалко, — вздохнул он, оглядывая себя в старое, пожелтевшее зеркало.

Осенью он уехал в училище, в Москву, а Димка — в Томск, где он учился на втором уже курсе университета.

Они оба приезжали к ней и нынешним летом, а вот Семён…

О старшем сыне Иван по возвращении, отойдя немного от жуткого своего горя, рассказал ей всё, как было на самом деле, не утаив ничего. Анна, чтоб не закричать во время его рассказа, намертво закусила губы и, лишь когда он кончил, шевельнула тоже онемевшим языком:

— Где ж он? Убитый? В плен угнали?

— Не знаю, Анна…

Она долго стояла столбом, омертвелая и бесчувственная, глядела выгоревшими глазами за окно, ничего там не видя.

Иван, чувствуя, что надо сказать заодно и другое, ещё более страшное, ибо ещё раз такого разговора она может и не выдержать, а сейчас, по омертвелому, всё пройдёт немного легче, произнёс:

— А Фёдора твоего я убил, Анна.

Она вздрогнула, как лошадь, которую хлестанули, не жалея, тяжёлым, мокрым кнутом. Держась за угол печки, у которой стояла, она, чёрная как уголь, медленно повернулась к нему.

— Брата своего, значит… — добавил Иван. — У немцев он служил.

— Ка-ак? — прокричала она беззвучно почти, одними глазами. — Говори… всё!

И он рассказал ей всё о Фёдоре, тоже без утайки…

* * * *

Зимой же сорок пятого, в самом конце года, в Шантару вернулся Пётр Петрович Полипов. Какой-то исхудалый, вылинявший, в чине подполковника, он прямо с чемоданом пришёл в райком, к Кружилину.