Он загнал его в сенник, и там, в темноте, Максим упал на землю, обхватил ноги отца, завыл уже действительно, как щенок.

— Прости! Хоть ты прости… Я сын твой, сын…

— Вста-ань, ты…

Максим, повизгивая, поднялся, мокрый и горячий. Не было ещё и полуночи, глаза его в лунном свете, лившемся в открытую дверь, блестели жалко и просяще.

— Бери ружьё! — безжалостно проговорил Панкрат Назаров. — Дуло в рот. Пальцем ноги спуск нашаришь… Скинь сапог!

Максим, как в комнате, начал пятиться, пока не упёрся спиной в дощатую стенку. И там, хотя лунный свет не доставал до него, глаза его так же блестели.

— Ну?!

Этот возглас отца будто подкосил его, он упал, начал извиваться в пустом сеннике, со стоном выкрикивая всё то же:

— Не могу, не могу, не могу-у…

Но постепенно он затих. Панкрат ждал этого терпеливо и, когда сын умолк, подошёл к нему, положил под руку ему ружьё, сказал негромко и ровно:

— Давай… Или себя, или меня. Дверь открытая, сынок, а обоим вместе нам отсюда не выйти. А я вот сяду тут и подожду. Тяжко мне на ногах-то стоять…

…Выстрел прогремел только на рассвете.

* * * *

По русскому обычаю, покойников хоронят не раньше, чем через два дня на третий. Панкрат зарыл сына в этот же день. Именно зарыл, он так и сказал сбежавшимся на выстрел:

— К полдню зарыть надо… — Обвёл собравшихся колхозников своим тусклым взглядом, остановил его на Владимире Савельеве. — Ты, Володьша, попроси кого ещё, да выкопайте ямку где-нибудь. На погосте не надо, нечего поганить… Где-нибудь в сторонке, в волчьем овраге вон…

— Ладно, — сказал Владимир. Рядом стояла его жена Антонина, брюхатая уже в четвёртый раз. Зажав рот, чтобы не закричать, глядела дико на маленькое, скрюченное тело, валявшееся на земляном полу сенника, а другой рукой держалась за плечо мужа.

Среди других сбежавшихся в сенник Назарова были и Анна, и Анфиса, и сам председатель колхоза Иван Савельев. Никто ничего не говорил, стояли все суровые и молчаливые. Позже других подошли Кружилин с сыном, перед Василием люди расступились, пропуская его к трупу. Василий глянул, губы его тронула странная какая-то усмешка, руку, искусанную в Ламсдорфе овчарками, он засунул глубоко в карман. Потом он среди общей тишины произнёс негромко:

— На воротах немецкого концлагеря, где мы сидели с ним, было написано: «Каждому своё». Железными буквами…