Я уселся на своей лавочке поудобнее, расслабился и постарался погрузиться в блаженную прострацию и опять забыть о смерти жены, о мучительных похоронах, о безобразной судебной тяжбе и о неумолимо надвигающейся развязке моей нелепой жизни.

Закрыл глаза… и почувствовал, как стрекозы кладут на мои воспаленные веки лепестки чайных роз.

Прозрение Карла

Прозрение Карла

Несмотря на царящую в его городе разруху — многие дома были покинуты жителями после Объединения и так и не заселены, другие обветшали и постарели вместе со своими немногочисленными обитателями — Карл любил Зонненберг, гулял часами, размышлял, наблюдал, а иногда и зарисовывал детали архитектурного декора. Ему нравились брутальные германские фасады, могшие прямоугольные пилястры, поддерживающие небольшие треугольные или овальные фронтоны, из центра которых зачастую глядело на мир слепое «Всевидящее Око», обрамленное таинственными лучами, солидные карнизы и обрамления высоких окон в югендстиле, нередко с изящными зелено-оранжевыми витражами, затейливые чугунные решетки на подвальных окнах с панами, Мефистофелями, змеями и знаменами, розетки, кессоны, тяжелые резные двери, делающие дома похожими на комоды и другие чудеса индустриальной революции начала двадцатого века.

Но больше всего его занимало то, что все эти мощные добротные дома, гордость бюргеров, находились в запустении, в историческом тупике. Все они прожили свою столетнюю жизнь, полную всяческих пертурбаций, по-хорошему их давно следовало бы снести и построить на их месте новые благоустроенные, легкие и светлые машины для жилья. С балконами, садиками во дворах и солнечными батареями на крышах, подземными гаражами и бассейнами.

Зонненберг представлялся ему гигантской кулисой старой жизни, постаревшей бутафорией для давно прошедшего спектакля… и это занимало и развлекало его.

Потому что он и себя самого, неизвестно зачем появившегося в этом городе двенадцать лет назад чужака, непонятно как и неизвестно для чего жившего тут вымороченной, фантастической жизнью, представлял себе ненужной бутафорией, пережившим свою смерть ходячим мертвецом, недостаточно мертвым для того, чтобы лежать себе спокойно под землей и недостаточно живым для того, чтобы жить по-настоящему, радуясь жизни, и делать свое дело, дыша полной грудью, обнимая и приветствуя свой город и своих новых земляков.

Так что эти угрюмые пятиэтажные коробки казались ему товарищами по несчастью, потерянными каменными душами, застрявшими в новом, паршивом, прокисшем мире будущего, халтурном творении демиурга-двоечника.