Мы вдвоем переворачивали страницы. Я наградила его своим самым кокетливым взглядом: глянула через плечо и вниз, потом медленно подняла на него взгляд и задержала его на нем. В ответ он просто мне улыбнулся. Я дважды будто бы случайно задела его руку своей. Он отдернул руку и извинился. Говоря с ним о размахе крыльев и миграционном пути, я приближалась к нему и понижала голос, якобы чтобы не потревожить мать, занятую важным делом. Но он не проявлял ко мне никакого интереса, и с каждым часом я испытывала все большее разочарование.

— Луция, — окликнула меня мать. — Не ставь локти на книгу!

Я быстро отстранилась и почувствовала, как краснею от унижения.

Лу Шин повернулся ко мне и сказал:

— Луция, Лу Шин — наши имена так похожи. Вы, американцы, называете это совпадением. Китайцы называют это судьбой.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ФАТА-МОРГАНА

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ФАТА-МОРГАНА

Сан-Франциско, 1897 год Луция Минтерн

Сан-Франциско, 1897 год

Луция Минтерн

За три дня до запланированной поездки на Фараллоновы острова мистер Бирштадт отправил нам срочную записку с извинениями. В ней говорилось, что состояние здоровья его жены ухудшилось, поэтому ему необходимо срочно вернуться в Нью-Йорк.

— Туберкулез, — заметил Лу Шин. — Слухи об этом давно ходят.

Родители вслух выразили свое сочувствие великому художнику.

А я мысленно проклинала его: не будет ни изучения птиц, ни романтической поездки.

— А у вас какие планы? — спросил отец у Лу Шина.

— Мои родные уже год спрашивают меня, когда я вернусь. И наконец я могу дать им ответ, которого они так жаждут.

Китай! Он собирался вернуться в книгу сказок, и когда она закроется, закончится, так и не начавшись, романтическая история о Луции и Лу Шине. Мне до сих пор почему-то не приходило в голову, что однажды он может вернуться домой. Если бы он знал, что это значило для меня, почему мне так нужно было сбежать в зеленую долину, где бы она ни находилась! Я жила в сумасшедшем доме с бездушными людьми: с матерью, которая любила только мертвых насекомых, с бабушкой, которая всегда раздувала огонь раздоров и склок, с дедушкой, который бесцельно бродил по дому, хотя обладал отличным здоровьем, с отцом, который всю свою страсть вкладывал в ненасытные вульвы женщин за пределами дома. За одним столом со мной сидели безумцы, излучающие свое превосходство. И главным здесь был отец, который восседал важно, словно Софокл, жевал свиную отбивную и направлял беседу о бессмысленном анализе произведений искусства. Мне приходилось сопротивляться их попыткам изменить меня, унизить, подавить мои эмоции.