Лучшие условия для «работы» и выдумать было нельзя.

Профессор Алексинский «допускал» — это об отравлении Врангеля. На Лубянке же взяли и прописали «кофе» умному и отважному врагу советской власти. А чтоб было кому сварить и, чем черт не шутит, подать — нет, не послали, а командировали своего красного фельдшера. И «черный барон» (так звала советская пресса Врангеля) закричал не своим голосом от непереносимой муки. Достала-таки красная «пуля». Вбила крест в могилу барона мозолистая рука пролетариата.

Ленин не отпускал ладошки от козырька кепчонки: верной дорогой топаете, товарищи.

А Чижиков (в ту пору еще без седины и каменной неподвижности в чертах лица) уминал в трубке табак и разом представлял беспомощную неподвижность Ленина, его возню с письмами, завещаниями (все ведь старался упрятать от него, Джугашвили), а потом — и сломленную болью высокую фигуру белого вождя.

И, заволакиваясь дымом, щурясь от удовольствия — звонки нынче один ободрительнее другого, — частью сознания все продолжал видеть обездвиженные тела… По его воле распорядилась история. Ежели ее (историю) в тиски…

Глухо, ровно гудел маховик государственной машины. Сталин всем телом воспринимал налаженность хода машины, его, сталинскую, особенность этого хода…

Как убежденный монархист Шульгин сохранял в эмиграции тесные отношения с Врангелем. Естественно, в воспоминаниях он обращается и к тому времени.

«В молодости Петр Николаевич много кутил. Жена его, Ольга Михайловна, очень умная женщина, рассказывала:

— Я никогда его не упрекала… Это только разделило бы нас… Он стал бы жалеть, что женился. Я действовала иначе. Как-то утром он возвращается в восемь утра, я сижу за кофе и подаю ему.

— Зачем ты так рано встала?

— Нет, я не вставала рано.

— Так как же? Сейчас восемь часов.

— Да, восемь… Но я не ложилась…

— Что же ты делала?

— Поджидала тебя!

— Какое безобразие!

На следующий день он пришел на час раньше. А потом еще раньше. И наконец, перестал уходить вечером. И разучился кутить…

Во время гражданской войны Врангель не кутил. Но когда другие веселились, он иногда плясал легзинку, причем ему все время стреляли из револьвера под ноги…

Обращаясь к выстроенным частям, он не говорил им «братцы» или «ребята», а здоровался так:

— Орлы!