«…Нужна чистка террористическая: суд на месте и расстрел безоговорочно».

Было над чем поразмыслить Романовым, паря над бывшей своей империей…

И «Реквием», и «Траурный марш» были сочинены по преданным и обманутым надеждам. Отпевали же не главного вождя, а самих себя. Пророческие были похороны…

Россия в крови принимала ленинизм. Сначала — Гражданская война, после — нескончаемое насилие в стране. Жгли иконы, заколачивали храмы, изгалялись над верой, которой обязан русский народ своим единством и своей государственностью[138]; всякую независимую мысль ставили к стенке, грабили крестьянство, эксплуатировали рабочих, как это им и не снилось при царях…

Говорить мог только один человек. И его слова святы!

Христа изгоняли из памяти людей. Сын симбирского статского генерала (действительного статского советника) иконился вместо него…

После, восстанавливая события, Федорович убедился окончательно: стреляли в него, и стреляли из прогимназии Гайдука, со второго этажа. Он даже нашел то окно, на гильзу даже наступил.

Размышляя хладнокровно, понимал, что достать убийцу не смог бы. В любом случае остался бы с Таней. Как только рухнула захрипев, оказался связанным ею…

Шли они тогда к церкви святой Троицы — нравился Тане храм, с чем-то смыкался в памяти вид, окрестные улицы. Она говорила, что это из девичьих образов: Москва, зима, музыка… У них в доме всегда звучала музыка. Славные, добрые воспоминания. Чистый осколочек юности. Она лишь повела рассказ, увлеклась — и тут выстрел. Бичом простегнул тишину.

И Флор Федорович уже в который раз — миллионный, поди, никак не меньше, поскольку память воспроизводила тот миг непрерывно дни и ночи, — ощутил мгновенную и столь ужасно-ошеломительную безвольность ее тела (повисает, обмякает, рвет руками ворот) и тут же оседание, провал его, вдруг такого тяжелого, неукладистого!..

Мерещится Флору Федоровичу, вот-вот она войдет и станет возбужденно рассказывать о том, что на улице (все каждый раз такое разное), а он обнимет, примется ласкать и нашептывать самые проникновенные слова…

Именно тогда Три Фэ научился плакать беззвучно: окаменеет, зубы сведет и омочит бороду слезой.

В памяти образ Татьяны почему-то сместился в храм с высоченными колоннами и строгой органной музыкой, а он один там и святит ее имя и их короткое счастье… Банальная картинка, но именно так отныне воспринимает он свою Таню.

Сначала (в том храме) Флор Федорович видит ее лицо — очень близко, и такое родное, милое. Затем остаются глаза, в них любовь к нему, вера в жизнь и в то, что они все преодолеют и будут счастливы. Беззаботные глаза, с верой, что уже ничего скверного быть не может и не случится: ведь она с ним…