Они проговорили с глазу на глаз до десяти вечера. И когда Ребман уже хотел было опять взяться за работу, Максим Максимович сказал ему, чтобы шел домой, уже нет смысла снова садиться за машинку:

– Лучше подумайте о том, в чем я вам доверился!

Итак, домой Ребман отправился с чувством, что перед ним, наконец, поставлена задача, ради которой стоит потрудиться. «Здесь мне откроется дорога в будущее. Я рад, что послушал Нину Федоровну, а не доктора Ноя. И я рад, что остался в России!»

Игра на органе уже перестала быть для Ребмана мучением, он даже начал пользоваться педалью. Сначала – только в хоралах и только на тех нотах, на которые он точно знал, что попадет. Но со временем он так поднаторел, что во всех своих прелюдиях стал использовать шестнадцатифутовый бас в качестве органного пункта. Теперь это настоящая игра на органе. Ему больше не нужно транспонировать все пьесы (сперва он ведь все переписывал в до-мажоре) – теперь он играет в тональностях с тремя и даже с четырьмя бемолями или диезами. И даже с особым удовольствием, так как ему кажется, что эти тональности придают звучанию больше теплоты.

И раз в неделю он непременно ходит с Арнольдом к друзьям. А там, как в настоящем концерте. Нет, даже лучше, чем в концерте! Перед ним открывается целый мир. Здесь можно узнать такие вещи, которым не научишься ни в одной в школе и которых не узнаешь даже в университете. Они беседуют обо всем: о философии, театре, музыке, живописи, о политике и о религии. Спорят горячо. Каждый хочет стать чудотворцем, освободителем не только своего народа, но и новым спасителем всему миру.

А Ребман сидит себе тихонько, ни слова не говорит, слушает и удивляется этим людям, которые никогда не толкуют о себе, о себе даже и не думают, но всегда помышляют только о других. Вот теперь он начинает понимать, откуда у русских эта идея, что именно они способны показать всем остальным дорогу в рай.

Михаил Ильич тоже говорит немного, только смотрит иногда на Ребмана и подмигивает ему:

– В России, и правда, очень много народу и очень много глупостей!

Но сейчас Ребман думает не об этом, он думает о чем-то другом. Когда Михаил Ильич это говорил, его взгляд снова стал холодным, как лед. Этот взгляд обратил на себя внимание Ребмана еще в вечер их знакомства. Взгляд, от которого промерзаешь до самых сердечных глубин и который одновременно обжигает. Тут он почувствовал: за этим вполне добродушным Михаилом Ильичом с такими красивыми глазами скрывается еще один человек. Того, другого, Ребман не хотел бы ближе узнать и не смог бы понять: тот был азиатом.