Ребман выдумывал всякие несусветности: например, что бы сделал Пушкин, если бы увидел едущего к нему «помазанника Божия»? Спрыгнул бы он со своего пьедестала и кинулся к нему на шею? Или пал бы перед ним на колени в земном поклоне, как простой народ в церкви перед иконами? Или взмахнул бы рукой? Или просто улыбнулся? Ничего подобного не произошло. Пушкин не сделал ничего, когда мимо него проехал его государь, – даже не помахал ему вслед. Так и стоял со шляпой в руке, как стоит всегда, обнажив голову и зимой, и летом, и днем, и ночью, приветливо глядя на народ, но не на царя. И Петр Иванович Ребман справедливо решил, что вот он, настоящий царь, – стоит на пьедестале, а вовсе не тот маленький полковник в автомобиле.

Когда они снова сидели в трамвае и обсуждали августейший визит – какая на государе была форма, какие ордена на груди, как он всех смиренно приветствовал и улыбался, как будто каждому лично! – Ребман заметил в своей отрезвляющей манере:

– Такой же, как все. Если, конечно, это был он!

Тут его осадила старшая дочь пастора, Лена:

– Вы самый настоящий швейцарский плебей!

И из-за этого в доме разгорелся скандал. И так каждый раз: они ссорятся и спорят из-за подобных вещей. Поскольку Ребману и одного слова достаточно, чтобы выйти из себя, то со временем все разговоры в пасторском доме стали больше походить на споры. В таких случаях Нина Федоровна добродушно говорит:

– Дети, довольно!

Но это только подливает масла в огонь. Каждая сторона начинает защищать свою позицию: дети пастора – на двести процентов русскую, а Ребман, который щетинится, как еж, именно потому, что он в глубине души все еще швейцарец, – противоположную. После этого на несколько недель прекращаются игры, вечерние поездки на трамвае и походы в синематограф. Даже смеха из окон не слыхать. Если кто в такие дни пройдет мимо их дома, у него возникнет чувство, что здесь, и вправду, церковь.

Вечерами Ребман не идет домой, он звонит, что задержится на работе, садится в трамвай и едет к кому-то из своих друзей, чаще всего к Михаилу Ильичу. И тогда они музицируют, то есть Михаил Ильич играет на скрипке, а Ребман за семью закрытыми дверями должен слушать, несется ли «серебряный звон», слышен ли он и в самом дальнем уголке самой дальней комнаты? Или же звук на расстоянии даже усиливается, резонируя во всех встречающихся на его пути предметах? И каждый раз Ребман вбегает с криком:

– Это волшебная скрипка! Чем больше стен и дверей, тем громче она звучит!

Потом они пьют чай. И беседуют. Сначала о вполне будничных вещах. Например, о любви.