Наконец наш герой словно от болезни исцелился. Все сомнения и раздумья, вечное беспокойство, делать то или это или не делать, как водой смыло. Теперь у него только одно желание и единственная воля: поскорее оказаться в Швейцарии и там все начать сначала. Но только трудиться, делать честно чистую работу, а не бездельничать, лениться или спекулировать. Когда его спросили в консульстве, не желает ли он помочь в организации второго эшелона для русских швейцарцев, он сразу согласился.

– Но вам от этого не будет никаких выгод и преимуществ, – ни скидки на проезд, ни отдельного купе, – вам также не позволят взять более дозволенного. Это – служение ради общего блага, и будет много работы!

– Это меня устраивает вдвойне, – сказал Ребман сотруднику консульства. – Довольно я заботился только о собственной шкуре, теперь могу хоть раз и для других потрудиться.

Ребман в одночасье совершенно переменился. Вялое и нездоровое настроение, владевшее им со времен его ухода из пасторского дома и «International», как будто ветром сдуло: «Я еду домой! Начинаю новую жизнь и радуюсь этому!»

Но отъезд все откладывается. Постоянно записываются новые люди, иногда из очень отдаленных частей России, где их просто нельзя оставить. Прошел июль. И август. И сентябрь. А они по-прежнему все еще здесь. У Ребмана уже и средства на исходе, он ведь не рассчитывал, что все так надолго затянется.

Теперь пришло время продать и серебряный сервиз. Он все еще надеялся, что каким-то образом удастся взять с собой хотя бы часть этого сокровища: спрятать в хлеб, который забросят в поезд в последний момент, уже на ходу… Сотни вариантов созревали в его мозгу. Теперь с этим покончено. Теперь осталась одна забота: кто у меня его купит?

Никто не покупает. Неделями он расспрашивает всех знакомых, а те, в свою очередь, – своих. Даже товарищам по бывшему императорскому яхт-клубу предлагал. Никто не берет.

– Даже на вес?

– Даже на вес. Серебро нынче потеряло всякую цену. А такое теперь вообще опасно держать. Сбрось его в канал, чтобы не было неприятностей!

Такое впечатление, что даже над сервизом нависло проклятье, как и над всем тем, что имело отношение к царской семье.

Теперь он уже больше не вынимает дорогих сердцу предметов и не расставляет их перед собой на полу, радуясь, как дитя на Рождество. Теперь он предпочел бы никогда не видеть этого злополучного сервиза.

От нужды он начал распродавать свои вещи: зимнее пальто, персидскую шапку, которую он так хотел взять с собой домой, чтобы похвастаться, показать всем, что он был в России; летнюю накидку, весь драгоценный наряд, который в свое время должен был превратить его во второго Макса Линдера и был почти как новый. К огромной своей досаде, ему пришлось смириться с мыслью, что все его «богатство и роскошь» ничего не стоят и никому не нужны. Зимнее пальто, шапку, летнюю накидку, белье – все это у него берут и даже дают хорошую цену, так что он может протянуть, по меньшей мере, неделю. Но жилет, лайковые перчатки, шелковые галстуки и носки никто брать не хочет. То и дело приходилось слышать: «Лучше продайте мне то, что на вас: это можно носить, а все это тряпье ни на что не годно».