Сурма, не выпуская из рук края повозки, бежит сбоку. Никто из поселян не отважился вырвать из цепких когтей святош несчастного Гамадана. Солнце палит, но Сурма не чувствует ни жары, ни усталости. Лицо и шею заливает пот. Ноги иногда по щиколотку увязают в пыли. Возницы подхлестывают коней, нарочно торопят их. Но Сурма бежит вровень, не отстает. Он молод и крепок, он выдержит до самого Вавилона. Солнце печет невыносимо, но тем крепче сжимает

Сурма доску повозки. Порой ему кажется, будто рука у него из меди и зной солнечных лучей припаял ее к повозке. Нестерпимая жажда одолевает его. Сурма вдруг почувствовал, что выбивается из сил, но тут показались стены Вавилона.

– Куда меня везут, Сурма? – спросил Гамадан.

– В Вавилон, они что-то затеяли. Мужайся, – отвечал юноша, – тебя должны отпустить, закон на твоей стороне.

Наконец караван остановился у городских ворот. Повозки свернули к амбарам Эсагилы, а Гамадана повезли в темницу храма.

Сурме только это и нужно знать. Взглянув еще раз на замученного и изнемогающего от жары Гамадана, он отцепился от повозки, подбодрил старика, уверив, что непременно придет вызволить его, распрощался и поспешил улицами города к восточному каналу Либилхегал, где жил верховный судья Вавилона Идин-Амуррум.

Идин-Амуррум прогуливался по саду. Вокруг шумели деревья. Благоуханные кустарники окаймляли посыпанные красным и желтым песком дорожки. На шестах, вытесанных из пальмового дерева, висели клетки с певчими птицами. Все свое свободное время Идин-Амуррум проводил в саду, так как наблюдение за птицами доставляло ему громадное удовольствие.

Здесь Идин-Амуррум не только проводил досуг, но и принимал решения, важные для государства. С болью в душе ему приходилось сознаваться, что на посту верховного судьи он нередко вынужден был кривить душой, так как в Вавилоне теперь не властны ни царь, ни право, ни разум.

Верховный судья понимал, что воскресить Вавилонию из мертвых сможет лишь основательная встряска, он не исключал возможности, что подобное действие совершит персидская рука. Участь народа не могла не волновать его. Будучи судьей, Идин-Амуррум на каждом шагу сталкивался с подлостью и видел, что государство насквозь прогнило. Он верил, что только нравственная чистота рождает силу и уверенность. Нарушение нравственного порядка приближает срок гибели страны. Нередко во время судебного разбирательства он пытался внушить это обвиняемым и истцам, но желаемого результата не достигал – у судей на уме были только взятки. Сановников тоже вполне устраивало положение, при котором они, издавая законы, могли обходить их. А бедняки – те уже ничему не верили, и менее всего – его речам, речам судьи, который то ли по доброй воле, то ли по принуждению, но судил несправедливо.