Внутри пятнадцать пирожных с начинкой из клубничного джема, переложенные квадратиками вощеной бумаги. Четыре девочки и фрау Елена сидят под текущей крышей, весенний дождь барабанит по городу, из развалин текут черные от пепла ручьи, из-под груд кирпича выглядывают крысы, а они съедают по три черствых пирожных каждая, ничего не оставляя на потом; носы у всех в сахарной пудре, зубы липкие от желе, в крови играет и бурлит счастье.

Почти не верится, что заторможенная, окаменевшая Клаудиа сотворила такое чудо и разделила его с ними.

Немногие оставшиеся в городе девушки одеваются в рванину, прячутся в подвалах. Ютта слышала, что бабушки мажут внучек экскрементами, обрезают им волосы хлебными ножами — что угодно, лишь бы русские на них не польстились.

Она слышала, что матери топят дочерей.

И еще что от русских за километр разит кровью.

— Теперь уже недолго, — говорит фрау Елена, грея руки перед печкой, на которой все никак не закипает чайник.

Русские заявляются к ним ясным майским днем. Их всего трое, и это происходит лишь один раз. Они вламываются в брошенную типографию, ища спиртное, и, не найдя, начинают палить в стены. Треск, пуля отлетает от старого печатного станка, а в квартире на верхнем этаже фрау Елена сидит в полосатой лыжной куртке с сокращенным текстом Нового Завета в кармане, держит девочек за руки и беззвучно молится, двигая губами.

Ютта почти уверила себя, что русские сюда не поднимутся. Несколько минут кажется, что так будет, потом на лестнице раздается грохот сапог.

— Ведите себя спокойно, — говорит фрау Елена девочкам. Ханна, Сусанна, Клаудиа и Ютта — ни одной из них еще нет семнадцати; голос у фрау Елены тихий, но страха в нем не слышно, разве что огорчение. — Ведите себя спокойно, и они не станут стрелять. Я пойду с ними первой, потом они будут добрее.

Ютта сцепляет руки на затылке, чтобы унять дрожь. Клаудиа кажется глухонемой.

— И закройте глаза, — говорит фрау Елена.

Ханна плачет.

— Я хочу их видеть, — говорит Ютта.

— Тогда не закрывай.

Пьяные шаги на верхней площадке лестницы. Русские заходят в чулан, гремят швабрами, по лестнице съезжает ящик со словарями, потом кто-то дергает ручку. Голоса, удары, треск, и дверь распахивается.

Один из них офицер. Двум другим никак не больше семнадцати. Все трое невообразимо грязны, но за прошедшие часы где-то щедро полили себя женскими духами. Они отчасти похожи на застенчивых школьников, отчасти — на сумасшедших, которым объявили, что они умрут через час. Особенно сильно разит духами от мальчишек. Один из них подпоясан веревкой вместо ремня; он настолько худ, что спускает штаны, не развязывая узла. Второй смеется странным ошалелым смехом, как будто не может до конца поверить, что немцы пришли в его страну, оставив позади такой город. Офицер сидит у двери, выставив ноги, и смотрит на улицу. Ханна коротко вскрикивает, но тут же зажимает себе рот.