Это твоих рук дело, думал Шон. Ведь это ты, ты сделал это, ты, спокойное, хладнокровное животное. И хуже всего то, что я знаю, насколько ты ловок в подобных делах. Ты не оставил нам ни единой зацепки. Будь иначе, это было бы не в твоем стиле, ты из тех, кто продумывает все до последних мелочей. Будь ты проклят, Джимми.

— Ты лишил его жизни, — закричал Шон ему в след. — Что, нет? Может, будешь отрицать?

Он швырнул к поребрику банку из-под пива и пошел к машине с намерением позвонить Лорен по сотовому телефону.

Когда она ответила, он сказал:

— Это Шон.

Молчание.

Сейчас он знал, что прежде он никогда не говорил ей того, что ей хотелось услышать. Он отказывался говорить об этом почти целый год. Пусть, внушал он себе, буду говорить все, что угодно, только не это.

И все-таки сейчас он сказал это. Он сказал это еще тогда, когда глядел на ствол, направленный мальчишкой ему в грудь, никчемным жалким мальчишкой; он сказал это еще и тогда, когда увидел бедного Дэйва; в тот день, когда Шон предложил ему пива, он увидел искру напрасной, несбыточной надежды, мелькнувшую на лице и в глазах Дэйва, человека, не верящего в то, что кто-либо когда-либо захочет выпить с ним пива. И он сказал это, поскольку всеми клетками своего тела чувствовал необходимость сказать это, необходимость как для Лорен, так и для себя.

— Прости, — сказал он.

— За что? — спросила Лорен.

— За то, что я во всем обвинил тебя.

— Да… ну..

— Слушай…

— Да…

— Ну говори, — сказал он.

— Я…

— Что?

— Я… ой. Шон. Прости и ты меня. Я не хотела…

— Все нормально, — успокоил ее он. — Нет, правда. — Он глубоко вздохнул, втягивая в себя затхлый с запахом застаревшего пота воздух салона своей служебной машины. — Я хочу увидеть тебя. Я хочу увидеть мою дочь.

Лорен, помолчав, ответила: