Как мне ни хотелось узнать, что там, надо было продолжать вычерпывать; «Мари-Жозеф» уже набрала столько воды, что дальше некуда, и мы все были заняты. Я услышала крики и рискнула поднять голову, но из-за спины Алена мне было мало что видно. Я вычерпывала воду не меньше пяти минут, или пока мы не отошли подальше от этих страшных скал. Мне показалось, что с «Иммортелей» донеслись далекие, едва слышные ободряющие крики.

— Кто это? — крикнула я.

Ветер выхватил голос у меня изо рта. Ален не повернулся. Флинн на дне лодки боролся с брезентом. Брезент почти полностью закрывал мне обзор.

— Флинн!

Я знала, что он услышал; он быстро оглянулся на меня, потом отвернулся. Что-то в его лице подсказало мне, что новости плохие.

— Это Дамьен? — снова закричала я. — Он жив?

Флинн оттолкнул меня рукой, еще обвязанной промокшим насквозь бинтом.

— Без толку, — крикнул он, едва слышно на фоне ветра. — Все кончено.

Прилив бил нам в корму, и мы довольно быстро продвигались к гавани; мне уже казалось, что волны стали пониже. Оме вопросительно поглядел на Алена; Ален ответил непонимающим, растерянным взглядом. Флинн не смотрел ни на кого из них; взамен он взял ведро и начал вычерпывать воду, хотя это уже и не нужно было.

Я схватила Флинна за руку и заставила его посмотреть мне в лицо.

— Ради бога, Флинн, скажи, это Дамьен?

Все трое посмотрели на брезент, потом на меня. На лице Флинна было сложное, непонятное выражение. Он посмотрел на свои руки, до крови ободранные мокрыми канатами.

— Мадо, — наконец произнес он. — Это твой отец.

10

10

Все это помнится мне беззвучной картиной — яростным Ван Гогом, с закрученными спиралью фиолетовыми небесами и расплывчатыми лицами. Я помню, лодка дергалась, как сердце. Помню, как прижала руки к лицу и видела кожу, бледную, набухшую складками от морской воды. Может быть, я упала.

Жан Большой лежал, наполовину прикрытый брезентом. Я впервые ощутила, какой он на самом деле огромный, какой тяжелый — мертвой тяжестью. Он где-то потерял ботинки, и ступни по сравнению с остальным телом были странно маленькие, почти утонченные. Когда рассказывают про покойников, часто говорят, что они как будто спят, покоятся. Жан Большой выглядел как зверь, погибший в капкане. Тело было на ощупь резиновое, как свинина в мясной лавке, рот открыт; желтые зубы обнажены в усмешке, словно в последний момент, перед лицом смерти, он наконец обрел голос. Я не чувствовала того онемения, про которое часто рассказывают родственники усопших; милосердного чувства нереальности происходящего. Вместо этого меня охватил прилив ужасного гнева.