— Моего отца? — резко переспросила я.

Мой тон заставил его поморщиться.

— Мадо, ну пожалуйста.

— Не подходи ко мне.

Флинн протянул руку и погладил меня по предплечью. Хоть я была в куртке, его прикосновение словно обожгло через плотную ткань, и тошнотворный ужас охватил меня оттого, что желание вдруг змеей развернулось внизу живота.

— Не трогай меня! — крикнула я и ударила его. — Чего тебе надо? Зачем ты вернулся?

Я попала ему в зубы. Он прижал руку к лицу, спокойно глядя на меня.

— Ты на меня сердишься, я знаю, — сказал он.

— Сержусь?

Я обычно неразговорчива. Но на этот раз мой гнев обрел голос. Целый оркестр голосов. Я выложила Флинну все: Ле Салан, «Иммортели», Бримана, Элеонору, моего отца, его самого. Наконец у меня кончился воздух, я замолчала и сунула ему в руки обувную коробку. Он не сделал попытки ее удержать; коробка упала, и печальная повесть жизни моего отца рассыпалась ворохом бумаг. Я опустилась на колени и стала дрожащими руками собирать их.

Он безжизненно произнес:

— Сын Жана Большого? Его сын?

— Что, Элеонора тебе не сказала? Я думала, ты из-за этого так стараешься, чтобы все осталось в семье.

— Я понятия не имел. — Он прищурился; я поняла, что он очень быстро что-то соображает. — Впрочем, не важно, — сказал он наконец. — Это ничего не меняет.

Он как будто говорил сам с собой, а не со мной. Он опять стремительно повернулся ко мне.

— Мадо, — настойчиво сказал он. — Ничего не изменилось.

— О чем ты? — Я чуть не ударила его еще раз. — Конечно изменилось. Это все меняет. Ты мой брат.

У меня защипало глаза; горло было словно ободрано, из него поднималась горечь.

— Мой брат, — повторила я, держа в руках бумаги Жана Большого, и внезапно грубо расхохоталась — хохот перешел в приступ долгого, болезненного кашля.

Воцарилось молчание. Потом Флинн тихо засмеялся в темноте.