Она пытается остановить меня, сбив с ног, как в регби, но я уворачиваюсь, лавирую и в конце концов вылетаю на улицу, где веет теплый ветерок, и марширую к Клифтонскому лугу. И может быть, думаю я, скрашивая мечтами путь домой, в Шкафу Забытых Вещей я найду и свой настоящий дом — где всегда мерцает огонь в очаге, и медная вилка для обжарки хлеба висит наготове, и чайник поет на плите, и потрепанные старые кресла придвинуты к камельку, и сидит моя настоящая мать, вышивая у камина, и блестит ее игла, ныряя в ткань, и мать начинает рассказывать свою историю — о том, как ее настоящую дочь, ее кроваво-красный рубин, похитили из колыбели, а вместо нее подложили подменыша…

— Ах ты дрянь! Смотри, куда идешь! — злобно кричит мне из-за руля краснолицый уродливый мужчина.

Лицо его растворяется в ненависти, а за ним уже выстроилась пробка, и все гудят. Я показываю ему средний палец, спасаюсь на тротуаре и шагаю дальше, через новый мост, пересекающий плоскую неромантичную реку Уз.

В доме прохладно и тихо. На деньги, полученные за Джорджа от страховой компании, Банти полностью отремонтировала и заново обставила дом, так что в нем почти не осталось напоминаний о прошлом, о других жизнях. О Патриции. Банти наконец решила, что Патриция не вернется, и отдала все ее вещи, так что я едва успела спасти Панду. Иногда я грежу о том, как рада будет Патриция, когда я отдам Панду ей, — а она уже было подумала, что все пропало навсегда. Меня удивляет, насколько легко оказалось Банти уничтожить все следы Джорджа: не осталось ни носка, ни окурка. Думаю, когда меня не станет, она хорошенько поплачет, а потом пропылесосит, чтобы убрать все до последней кожной чешуйки, и заварит себе чаю.

Часы неравномерно отбивают три. Это часы моей прабабушки. Они после пожара так и не стали прежними, и меня удивляет, что Банти от них не избавилась, но ее душа для меня — потемки, такие же загадочные, как часовой механизм или само время.

Я поднимаюсь наверх и делаю себе гнездышко в нижней части шкафа для проветривания белья — из чистых полотенец, пахнущих мылом и свежим воздухом. Я, как маленький зверек, кручусь и ерзаю в гнезде, чтобы сделать его поудобней, а затем — в полном одиночестве, если не считать булькающего время от времени бойлера, — отвинчиваю крышку от пузырька с таблетками и запихиваю их в рот, все разом, как жадная утка, так как боюсь заснуть, не приняв достаточной дозы.

* * *

Вниз, вниз, вниз. Я лечу сквозь время, пространство и тьму. Иногда я ускоряюсь и тогда чувствую, как центробежная сила прижимает мои внутренности к стенкам тела изнутри. Вниз, вниз — к звездам, мерцающим за краем света. Я пролетаю мимо голоса, говорящего: «Ага, дна нет», но слова тонут в оглушительном ревущем шуме — у меня в голове будто сливаются воедино все океаны мира. Потом я, к счастью, замедляюсь и уже плыву в воздухе, словно меня держит невидимый парашют. Замедлившись, я начинаю различать во тьме странные предметы — вещи, заключенные в каменную корку, ложки, кукол. При виде лошадки Мобо, высеченной из мрамора, я ахаю от восторга: я совсем забыла Мобо. Голова оленя, без тела, высовывается из темноты, как лошадиная голова в сказке про девочку-гусятницу, говорит: «Здрааавствуйте» — и опять исчезает.