— Мне придется вернуться домой, — сказала она, как только машина тронулась с места. — Это недалеко. Забыла окси… как его? А оттуда поедем в «Эпплби». Там уютно. Знаешь эти ресторанчики?

— Замечательно, — сказал я.

К правой руке ее был приклеен чистым скотчем шунт — для химиотерапии. Все, что делала Бернер, требовало от нее серьезных, трудных усилий — в том числе и взгляды, которые она на меня бросала. Машина была завалена хламом. Задние сиденья застилало грязное зеленое постельное покрывало. Поверх него лежали покрышка и разобранный домкрат. Радиоприемник был из приборной доски выдран. Кто-то пробил в ее виниле полукруглую дыру, залепленную теперь широкой клейкой лентой. На Бернер было длинное стеганое пальто, лиловое, и белые меховые сапоги. От нее пахло больницей — медицинским спиртом и чем-то сладковатым. Она явно была очень больна, как мне и сказала.

— Как поедим, приму таблетку. — С утренним субботним движением вблизи торгового центра она справлялась неплохо. — У меня осталось тридцать хороших минут. Потом надо будет домой ехать. По пути завезу тебя в отель. А если промедлю, то поведу машину задом наперед и вверх ногами. Я ведь нынче в наркоманки подалась. Раньше никогда этим не страдала. Зато от аллергий напрочь избавилась. И на том спасибо. — Она улыбнулась. — Ты узнал меня? У меня теперь осенний цвет кожи, желтый. Печень барахлит. Такой я, надо полагать, на тот свет и отправлюсь. Что, наверное, неплохо.

— Я тебя узнал, — сказал я. Раз она не желает выдерживать серьезный тон, так и мне пытаться не стоит. — Могу я для тебя что-нибудь сделать?

— Уже сделал. — Она вдруг откинулась на спинку сиденья, словно от резкой боли в животе. Глубоко вдохнула, выдохнула. — Разве что дашь мне несколько уроков математики. Неплохо было бы снова освоиться с ней перед смертью. Я когда-то успехи в ней делала, помнишь? Теперь все иначе. Похоже, на умирающих нападает жажда знаний. Помимо другого-прочего. — Она опять улыбнулась. — Я по тебе скучала. Иногда.

— Помню, — ответил я. — И я по тебе скучал.

— Ну конечно, у тебя же память есть. А я мою никак отыскать не могу. — Она повернулась ко мне, взгляд ее был серьезен, как будто я сказал что-то, чего говорить не следовало. Но присутствовала в нем и адресованная мне теплота. Бернер словно приветствовала меня заново и старалась дать понять, что действительно скучала по мне. — Хотя тебя я помню.

Сказав это, она приподняла подбородок — жест, который был присущ скорее нашему отцу, чем ей. Впрочем, и мне тоже. И я вдруг испытал мучительное желание снова стать совсем молодым и чтобы вся моя жизнь оказалась сном, от которого я вот-вот проснусь в идущем на Сиэтл поезде.