— В смысле?

— Ты домашнее мясо себе сама в Америке солила?

— Что?

— Я читал статью о новом поветрии у американских высших слоев общества. Люди, мол, желают пить молоко прямиком из-под коровы, всякое такое. Думал, может, ты тоже увлеклась — у тебя вон цветок в волосах.

Она прыснула.

— Ну правда, расскажи, в чем ты стала другой? — Тон у него был игривый, и все же она слегка напряглась: вопрос показался слишком близким к ее уязвимой, мягкой сердцевине. И она ответила как ни в чем не бывало:

— Во вкусах, видимо. С ума сойти, сколько всего мне теперь кажется уродливым. На дух не выношу большинство домов в этом городе. Я теперь человек, который научился восхищаться оголенными деревянными балками. — Она закатила глаза, а он улыбнулся ее самоуничижению; эту улыбку она приняла за награду, которую хотела заслуживать еще и еще. — Это на самом деле своего рода снобизм, — добавила она.

— Это снобизм, не своего рода, — сказал он. — Я когда-то так относился к книгам. Втихаря чувствуя, что мой вкус круче.

— Беда в том, что у меня — не всегда втихаря.

Он рассмеялся.

— Знаем-знаем.

— Ты сказал «когда-то». А что случилось?

— Случилось то, что я вырос.

— Ай, — проговорила она.

Он не отозвался; слегка сардонический взлет бровей сообщил, что и ей тоже пора вырасти.

— Что ты теперь читаешь? — спросила она. — Уверена, ты прочел все изданные американские романы до единого.

— Читаю гораздо больше публицистики, истории и биографий. Обо всем, не только об Америке.

— Ты что же, разлюбил ее?

— Я осознал, что могу купить Америку, и она утратила блеск. Когда у меня ничего, кроме страсти к Америке, не было, мне не давали визу, а с моим счетом в банке получить визу оказалось просто. Я несколько раз слетал. Хотел купить недвижимость в Майами.

Ее это ужалило: он был в Америке, а она об этом не знала.