— И лежала лицом вниз на голой меже между двумя полями…

— А это вы откуда знаете?

— А вы мне рассказывали в семьдесят третьем году после похода на демонстрацию.

— Ну у вас и память. Впредь буду осторожнее. Ну да, вниз лицом. Отца моего тоже не было дома. Как потом мы узнали, он шел по центральной улице городка, вскочил в какой-то подъезд и не знал как выбраться, потому что на улице был самый настоящий полигон, ее простреливали из конца в конец. С башни городской управы горстка чернобригадовцев утюжила площадь из пулемета. В том же подъезде спасался бывший фашистский подеста городка. Он сказал, что побежит домой, жил он близко, только за угол свернуть. Он выждал, когда было затишье, выскочил из подъезда, поравнялся с углом и был скошен выстрелом в спину с башни горуправы. Эмоциональная реакция моего папы, который, надо сказать, помнил первую мировую войну, была такая: правильнее оставаться в подъезде.

— Этот город полон сладостных воспоминаний, я вижу, — заметил Диоталлеви.

— Ты не поверишь, — ответил Бельбо, — но они сладостные. Единственные настоящие воспоминания.

Другие вряд ли поняли, я же догадался, что он хочет сказать, а сейчас получил подтверждение. Особенно в последние месяцы, когда нас захлестнули вымыслы одержимцев, и вообще в последние годы, когда Бельбо укутывал свою разочарованность в вымыслы литературы, дни в *** оставались на особом месте в его сознании как знаки реального мира, в котором пуля означает пулю, или пролетит, или словишь, в котором враги выстраиваются стенка на стенку, и у каждого войска свой цвет, или красный или черный, или хаки или серо-зеленый, без двусмысленностей, по крайней мере, ему тогда казалось, что без них. Мертвец есть мертвец есть мертвец есть мертвец. Не то что полковник Арденти, то ли умер, то ли нет. Я подумал, что надо бы рассказать Бельбо о синархии, которая уже в те годы расползалась повсюду. Не синархична ли была встреча между дядей Карлом и полковником Терци, разведенными по разные стороны фронта единой, по сути, силой — идеалистической рыцарственностью? Но я не хотел отнимать у Бельбо его Комбре.[95] Эти воспоминания были сладки, потому что говорили о единственной правде, встреченной им на пути, все сомнительное начиналось после. Беда только (как он дал мне понять) в том, что даже в моменты истины он оставался наблюдателем. Он наблюдал в воспоминаниях за тем временем, в которое наблюдал рождение не-своей памяти, а исторической памяти — памятилища тех историй, которые описать дано было не ему.

А может, все-таки имел место момент славы и решения? Ведь сказал же он: