Еще я нашла сержанта Харпер на групповом черно-белом снимке бейсбольной команды окружного управления шерифа, на странице четыре – справа, с самого края, женщина с весьма солидным кривым носом. Рот, глаза и брови теснились к нему, словно хотели согреться на арктически-белом лице.

Минут через двадцать пять – тридцать я сидела против нее в реальности.

– В заключении коронера ошибка, – кашлянув, с глубокой убежденностью заявила я. – Вывод о самоубийстве не соответствует действительности. Понимаете, я была с Ханной Шнайдер, когда она ушла в лес. Я точно знаю, она не собиралась покончить с собой! Она мне сказала, что скоро вернется. И не врала.

Сержант Файонетт Харпер прищурилась. Ее оказалось тяжело воспринимать вблизи, с этой белой, как соль, кожей и огненно-рыжими волосами. Как ни взглянешь – хрясь, будто удар под дых. У нее были широкие костлявые плечи и манера поворачиваться к собеседнику всем телом, а не только лицом, как будто шея ее не слушается.

Если окружное управление шерифа считать отделом приматов в средней руки зоопарке, то сержант Харпер явно была той единственной мартышкой, которая решила доверять людям и работала как одержимая. Она щурилась на всех и каждого, не только на меня и А. Буна, который привел меня к ее столу («Так», – сказала она без улыбки вместо «здравствуй»). С той же хмурой подозрительностью она смотрела на стопку бумаг на столе, на потертый коврик для мышки с подушечкой под запястье, на прикленную над экраном бумажку с надписью: «Могущий смотреть – да увидит, могущий видеть – да заметит»[423] – и даже на две фотографии в рамках возле компьютера: на одной пожилая женщина с пушистыми седыми волосами и повязкой на глазу, на другой сама сержант вместе с мужем и дочкой, как я поняла. На снимке они подпирали ее с двух сторон, оба такие же длиннолицые, рыжие, ровнозубые.

– И почему же вы так считаете, – спросила сержант Харпер.

Голос у нее был глухой и низкий – нечто среднее между гобоем и горным обвалом, а вопросы она так и задавала, без вопросительного знака.

Я в общих чертах повторила все то, что уже говорила инспектору Коксли в отделении травматологии окружной больницы.

– Я не хочу быть невежливой, – сказала я, – и не ставлю под сомнение ваши методы. В конце концов, вы уже много лет занимаетесь охраной правопорядка и, наверное, достаточно эффективно, однако, по-моему, инспектор Коксли не записал конкретные подробности, которые я ему сообщила. А я по натуре прагматик. Была бы хоть малейшая вероятность самоубийства – я бы согласилась с такой версией. Но это совершенно исключено! Во-первых, как я уже говорила, от палаток за нами кто-то шел. Не знаю кто, но я его слышала. Мы обе слышали. А во-вторых, не такое у Ханны было настроение! Во всяком случае, тогда. Я не спорю, у нее случались минуты депрессии, как и у всех, но там, в лесу, она была полностью в здравом уме.