Не исключено, что неожиданные откровения Треслава поспособствовали тому, что Либор решил свести счеты с жизнью, — мало ему было собственных горестей, так теперь еще к ним добавились мысли о гнусном предательстве его давнего друга. Треслав помнил, как потемнело лицо старика, слушавшего его бахвальство — ибо это было именно бахвальство, назовем вещи своими именами, — о вечерах, проведенных в разврате с женой Финклера; он помнил, как по мере рассказа угасал свет в стариковских глазах. Для Либора это было уже слишком. Треслав запятнал, осквернил, разрушил светлую историю многолетней дружбы трех мужчин; он превратил их взаимное доверие — каковы бы ни были различия и споры между ними — в пустышку, в фикцию.

Ложь переливала через край. Возможно, своим поступком Треслав уничтожил не только романтику их дружбы, но и саму идею романтики как таковую. Когда гибнет одна дорогая сердцу иллюзия, очередь за остальными. Неужели греховная связь Треслава и Тайлер отравила все и вся в их отношениях?

Разумеется, эта новость сама по себе не могла подтолкнуть Либора к смерти. Но кто возьмется утверждать, что она не ослабила в нем желание жить?

Треслав хотел бы поведать все это Хепзибе и попросить в ее объятиях отпущения грехов, но тогда ему пришлось бы рассказать и о Тайлер, а на это он пойти не мог.

Хепзиба и без того тяжело переживала случившееся. Она с детства знала Либора и именно через него познакомилась с Треславом, но как раз в силу последнего обстоятельства Либор с недавних пор стал значить для нее гораздо больше, чем значил до того. Они всегда хорошо относились друг к другу, но правнучатые племянницы редко поддерживают тесные отношения с двоюродными прадедами. Однако в период ее сожительства с Треславом давняя взаимная симпатия переросла в глубокую привязанность, так что ей уже стало казаться, будто Либор постоянно находится где-то рядом, самим фактом своего существования придавая их связи «добропорядочный» семейный статус. Как и Треслав, она казнила себя за то, что позволила иным делам отвлечь ее внимание от старика, о котором она обязана была заботиться.

А между тем «иные дела» не давали ей покоя. Жестокий и бессмысленный расстрел в автобусе арабской семьи привел в ужас всех ее еврейских знакомых, причем ужасались они как самому преступлению, так и его вероятным последствиям. После этого случая СМИ дружно принялись изображать евреев кровожадными монстрами, расходясь разве только в трактовке истории сионизма: одни комментаторы утверждали, что кровожадность была свойственна евреям еще в момент захвата чужой земли для создания своего государства, другие же считали, что эта кровожадность накапливалась в их душах постепенно, по мере ожесточения конфликта. В то же время никто из евреев почему-то не радовался смерти этой арабской семьи — ни публично, ни в домашнем кругу; еврейские женщины не оглашали воздух ликующими криками, а еврейские мужчины не плясали перед синагогами, славя Всевышнего. Все помнили заповедь: «не убий». Что бы там ни утверждали ненавистники, клеймящие израильтян как расистов и агрессоров, заповедь «не убий» была отчетливо вписана в еврейские сердца.