Мужчины по-прежнему молчали.

— Извините, — сказала она. — Я приду сюда попозже.

— Нет-нет, останьтесь, — сказал Финклер. — Мы сами через минуту уходим.

Когда женщина склонилась к земле, Треслав успел ее разглядеть. Она была в возрасте, но выглядела бодрой и держалась с достоинством. Одета строго и элегантно, голова покрыта легким платком. «Явно не впервые на еврейском кладбище и на еврейских похоронах», — подумал он. Она не казалась подавленной даже перед лицом смерти.

— Вы родственница? — спросил Финклер, намереваясь в таком случае сообщить, что семья покойного только что отбыла, но если она хочет к ним присоединиться…

Женщина легко распрямилась и покачала головой:

— Нет, я просто старый друг.

— Мы тоже, — сказал Треслав.

— Сегодня очень печальный день, — сказала она.

В глазах ее не было слез. В отличие от Треслава. Насколько сухими были глаза Финклера, он судить не мог.

— Большое горе, — сказал Треслав.

Финклер кивнул в знак согласия.

Все трое оставили могилу и двинулись по дорожке к выходу с кладбища.

— Меня зовут Эмми Оппенштейн, — сказала женщина.

Они тоже представились. Рукопожатий не было, и Треславу это понравилось. У евреев одна и та же церемония — в данном случае знакомство — могла выглядеть по-разному в зависимости от обстановки. Его это несколько нервировало и в то же время радовало. Разве плохо, когда раз на раз не приходится? «Чем эта ночь отличается от других ночей?» Или надо сказать «отличалась»? Эти правила распространялись на все случаи жизни, вплоть до самой могилы.

— Когда вы с ним в последний раз общались? — спросила Эмми Оппенштейн.

Ее интересовало состояние Либора незадолго до смерти. Сама она не видела его уже несколько месяцев, хотя за это время несколько раз говорила с ним по телефону.

— А прежде вы с ним часто виделись? — спросил Треслав, начиная испытывать обиду за Малки.

— Вовсе нет. Прежде мы с ним встречались примерно раз в полвека.

— Ого!