– Я ненадолго… – начал Роланд, но тут в нём проснулась осторожность лондонца: не навести бы нечаянно воров, – и он решил не уточнять. – Я отсюда съеду, как только подыщу другую квартиру.

– Кошек не боитесь?

– В каком смысле?

– В таком, что сладу с ними нет. Приехала за ней «скорая», они давай мяукать, шипеть – а потом все на улицу как выскочат!.. С того, почитай, дня и орудуют у нас в окру́ге, шарят по мусоркам, слоняются под окнами, а уж орут, орут!.. Я звонила в общество бездомных животных: мол, приберите эту живность. Обещали чего-нибудь сделать, но обещанного, сами знаете… В доме, надеюсь, никакую не заперли. Так и посыпались на улицу, ровно клопы из мешка. Дюжина, не соврать…

– Боже мой!

– Чувствуете, как весь двор провоняли?

Роланд принюхался: да, тот же запах, навсегда связанный с чувством неудач, с жизнью затхлой и закоснелой, – но теперь этот запах ещё более рьян.

* * *

В квартире, как и всегда, было темно. Он нащупал выключатель в прихожей, повернул – лампа зажглась – и в тот же миг обнаружил, что стоит на кипе нераспечатанных писем, большей частью мягких от сырости, и все эти письма адресованы ему. Он собрал их и пошел по комнатам, зажигая свет. Ранний, тёмно-барвинковый вечер стоял за окнами. Где-то мяукнула кошка, и другая, подальше, отозвалась ей кратко, но истово.

– Слушай тишь! – сказал он вслух.

И мгновенно вокруг его голоса собралась эта тишь, столь густая, что впору усомниться – говорил ли ты вовсе.

В прихожей, в ярком свете, на него словно выпрыгнул портрет кисти Мане. Голова отрисована густой тенью, лицо с резкими чертами исполнено раздумья; глубоко посаженные глаза глядят куда-то за Роланда, глядят с навеки застывшей в них спокойной пытливостью. Из всей репродукции современный электрический светильник особенно явственно выхватил мазки таинственного свечения в глубине хрустального шара, что лежит на столе перед Падубом. Да ещё – тонкие блики, переливы отражённого света у него за спиной, на стеклянном обиталище папоротников, на аквариумной бледной воде. Мане, должно быть, подходил совсем близко и внимательно вглядывался, чтобы подлинно запечатлеть живой свет, который полнил глаза этого человека, тогда живого, а нынче – давно уж покойника.

А напротив – иной Падуб, работы Дж. Ф. Уоттса, своей дивной серебряновласой головою, казалось, парил по-над складчатой, столпообразной и тёмной пустотой еле выписанного сюртука, и его взгляд, устремлённый на Роланда, был взглядом пророка или древнего ястреба, что узрел пред собой живое, созерцанья достойное существо.