Ричард оказывается рядом спустя мгновение, опускается передо мной на колени, заглядывая в лицо.

– Что? – шепчет он. – Мне сказали, что тебе пришло письмо.

– Эдуард, – говорю я, чувствуя, что мое горе вот-вот вырвется наружу. Я делаю глубокий вдох и передаю ему самую худшую весть из всех возможных: – Умер от горячки. Мы потеряли сына.

Идут дни, но я не могу разговаривать. Я хожу в часовню, но не могу молиться. Весь двор одет в синее таких темных тонов, что одежды кажутся почти черными, никто не играет в игры и не ездит на охоту. Не слышно ни музыки, ни смеха. Мой двор затих под мрачной тенью горя, мы словно онемели.

Ричард, кажется, сразу постарел на несколько лет. Я же даже не смотрела в зеркало, чтобы узнать, оставило ли горе след на моем лице. Мне все равно, как я выгляжу. Мне это неинтересно. Меня одевают по утрам так, словно я – полуживая кукла, а вечерами меня вытягивают из платьев, чтобы я могла лечь в кровать и молча лежать в тишине, чувствуя, как из-под век текут слезы на свежую льняную наволочку подушки.

Мне так стыдно, что я позволила ему умереть, словно в этом была моя вина, словно я могла здесь что-либо изменить. Мне стыдно, что я не смогла родить сильного здорового мальчика, как это сделала Изабелла, похожего на здоровых красивых принцев, бесследно сгинувших в Тауэре. Мне стыдно, что я смогла родить только одного мальчика, одного драгоценного наследника, единственного, кому выпала бы честь по праву принять у Ричарда так тяжело доставшиеся ему достижения. У нас был только один принц, и теперь его нет.

Мы поспешно покидаем замок Ноттингем и направляемся в Миддлем, как будто думаем, что, поторопившись, мы найдем нашего сына таким, каким видели в последний раз. Однако, прибыв туда, мы видим нашего мальчика в гробу, в часовне, а двоих других детей на коленях возле него. Они потеряны без своего маленького кузена, без привычного уклада вещей.

Маргарита бросается в мои объятия и шепчет:

– Простите. Простите, – словно она, десятилетняя девочка, должна была его спасти.

Я не могу утешить ее, заверив, что ни в чем не виню. Этого я не могу сделать ни для кого. У меня вообще ни для кого нет слов. Ричард распоряжается, чтобы дети уехали в замок Шериф-Хаттон и остались там. Никто из нас больше никогда не захочет приехать в Миддлем. Никогда. Мы устраиваем тихие похороны и наблюдаем за тем, как гроб исчезает в темноте склепа. Мы молимся за упокой его души, но я не чувствую покоя и заказываю священнику молитвы о нем дважды в день. Мы собираемся построить часовню и оставить вклад, чтобы за его невинную душу молились непрестанно. Но я не чувствую покоя. Я не чувствую ничего, и мне кажется, что отныне так будет всегда.