— Боже, храни королеву! — эхом откликнулись придворные и дружно заулыбались, а я засмеялась, глядя на Генриха, и тихонько сказала ему:
— Ты на редкость скрытен, мой дорогой. Чрезвычайно учтив, сдержан и очень, очень скрытен!
На этот раз я сама решила, когда мне отправляться в родильные покои. И хотя миледи королева-мать все-таки выбрала гобелены для моей комнаты, заказала кушетку для дневного отдыха и колыбель, я все же велела убрать покои по своему вкусу. Ей я сказала, что намерена удалиться туда в конце октября.
— Кстати, я уже послала за моей матерью. Она непременно должна находиться рядом со мной, — прибавила я.
Миледи остро на меня глянула:
— А у Генриха ты спросила?
— Да, — уверенно солгала я.
— И он разрешил?
Было совершенно очевидно, что она мне не верит.
— Конечно, — сказала я, — а почему бы и нет? Моя мать сама предпочла жить в монастыре, вдали от света, проводя время в молитвах и созерцательности. Она всегда была женщиной мыслящей и глубоко верующей. — Я чуть насмешливо смотрела прямо в напряженное лицо миледи — она-то всегда ставила себя очень высоко, считала себя чуть ли не святой. — Все наши близкие знают, что моя мать давно стремилась к монашеской жизни, — заявила я, чувствуя, как моя маленькая ложь все разрастается, становится все более претенциозной, и, кроме того, мне ужасно хотелось рассмеяться, глядя миледи прямо в глаза. — Однако она, конечно же, согласится вернуться в мир и побыть со мной, пока я благополучно не разрешусь от бремени.
Я понимала, что теперь главное — перехватить Генриха, прежде чем его перехватит моя свекровь. Я тут же прошла в его покои и, хотя дверь в его приемную была закрыта, кивком велела страже пропустить меня.
Генрих сидел за столом в центре комнаты; вокруг собрались самые надежные из его советников. Он поднял глаза, когда я вошла, и я заметила, что он озабоченно нахмурился.
— Простите, — я, колеблясь, остановилась в дверях, — я не предполагала…
Мужчины дружно встали и поклонились мне, а Генрих быстро вскочил, подошел ближе, взял меня за руку и сказал: