Я покачала головой и прошептала:

— Не знаю. — Я вдруг заметила, что мы оба с ним перешли на шепот, точно два заговорщика, готовящие государственный переворот, но не имеющие ни малейшего права, ни малейшего основания здесь находиться.

— А тебе не кажется, что он на что-то надеется? — спросил Генрих.

Я удивленно посмотрела на него и снова покачала головой.

— Генри, я действительно даже предположить не могу, что может искать французский король в Ирландии!

— Может, очередного призрака?

И я почувствовала, как по спине у меня прополз предательский холодок; казалось, в комнату вдруг залетел ледяной ветер, хотя стоял теплый летний день. Я плотнее закуталась в шаль и осторожно спросила:

— Какого призрака ты имеешь в виду?

Слово «призрак» я произнесла еле слышно; теперь наши голоса звучали так, словно мы шепотом, с помощью заклятья, вызывали духов. Наклонившись ко мне, Генрих шепнул мне на ухо:

— Там есть какой-то мальчик!

— Еще один мальчик?

— Да, еще один! Очередной мальчик, который пытается выдать себя за твоего покойного брата.

— За Эдварда?

— Нет, за Ричарда.

Старая боль, точно старый друг, встрепенулась в моей душе: это имя носил человек, которого я любила; это имя носил и мой исчезнувший брат. Я плотней запахнула шаль и обхватила себя руками, словно пытаясь себя утешить.

— Значит, очередной мальчик претендует на то, чтобы называться принцем Ричардом Йоркским? Кто же этот самозванец? Должно быть, очередная фальшивка?

— Мне не удалось проследить, откуда он взялся, — признался Генрих, и глаза его потемнели от страха. — Я также не сумел выяснить, кто за ним стоит и кто его родители. Говорят, он неплохо образован, знает несколько языков и держится как настоящий принц. Говорят, что речи его весьма убедительны. Что ж, Симнел тоже сперва выглядел вполне убедительно. Они их специально на это натаскивают.

— Их?

— Всех этих подменышей. Всех этих призраков.

Я помолчала немного, думая о том, что мой муж, похоже, чувствует, что буквально со всех сторон окружен безымянными мальчиками-призраками. Я устало прикрыла глаза, и Генрих тут же встревожился: