— Стой! Кто идёт?

Она не отозвалась, продолжая идти. Но повторилось с угрозой:

— Стой! Стрелять буду!

«Стреляй, стреляй, я не боюсь», — сказала она себе, но вынужденно повернула домой, слушая, как воет вот уж который день на краю деревни собака, и повторяя: «Человеческое мясо жрут собаки. Человеческое мясо жрут собаки».

«Выходит, — сделала Дарья чуть позже вывод, — вокруг деревни стоят заградительные отряды, и никого не выпускают из Липок? Мерзавцы! Попали мы в капкан».

Дома Дарья прилегла на постель, не раздеваясь, ощущая слабость, надеясь, что со временем она должна пройти. Она лежала, не закрывая глаз, зная, что сон к ней не придёт, слыша всеми своими порами дыхание детей и понимая, что они тоже не спят, но не стала окликать их. Под утро она решила повторить попытку — отправилась на другой конец деревни, и её снова остановил голос:

— Стой! Кто идёт? Назад! Назад! Стой! Стрелять буду!

Дарья вернулась.

Когда чуть забрезжило, молча приподнялась с постели. Её стошнило, с болью откликнулось икотой в желудке и отозвалось в груди. Она стерпела. Ей стало казаться, что она видит снова тень на стене. Откуда тень? Лампа не горела, да и нет ещё настоящего дня. Дарья заворожённо глядела на тень, словно высвобождалась из шелухи безразличия, словно сбрасывая неприятную одежду, и в ней загорались давно забытые позывы бежать куда-то, кричать от радости...

Дарья из последних сил бросилась в сени, вытянув перед собою руки, и натолкнулась на что-то тёплое, большое и надёжное — то был её Иван Кобыло! Он стоял в коридоре, только что вошедший туда, и, притворив незапертую дверь, глядел в оставленную щель на улицу. Дарья вскрикнула и, кинувшись, припала к нему, чувствуя, как подгибаются ноги. Так у неё колотилось сердце, так стучало, что отдавалось болью и в ногах, и в голове.

— Дашенька моя дорогая, — только и проговорил Иван ласковым, огрубевшим голосом, обнимая жену и сжимая её в своих объятиях.

— Ваня, Ваня, — зашептала она дрожавшим, сдавленным голосом, зная, что не спят сыновья, но и всё равно словно боясь их разбудить, — Ваня, Ваня. Не могу больше! Не могу больше! Не могу больше! Ты жив, ты жив? Мне твоя тень являлась, Ваня, я знала, ты придёшь: я не могу больше без тебя. Надо уезжать, немедленно, иначе всем нам смерть, Ванечка…

Иван Кобыло, как будто изрядно обмельчавший, в замызганной поддёвке, драной кепке и в разбитых сапогах, заросший щетиной, похудевший, с блеском в воспалённых глазах, но всё ещё мощный своей природной силой, той, которая чувствуется, а не видится, приподнял Дарью и, ощущая её худобу и от этого считая себя виновным во всём, прижав нежно к себе, шагнул из сеней в избу. Он посадил жену на лавку и бросился к сыновьям. Никто из них, как и предполагала Дарья, не спал. Он по очереди обнимал каждого и говорил, что теперь они заживут лучше. Младший лишь слабенько улыбнулся, настолько его оставили силы, но было видно, как ребёнок обрадовался появлению отца.