Она молчала, переживая случившееся, понимая всем сердцем своё счастье и своё несчастье, и ей было всё равно, что он говорил, лишь бы не смолкал, лишь бы слышать его голос.

— Так вот я к нему написал два письма; потом ещё два, что, мол, спас жизнь твоему кумиру Дзержинскому, помоги, мол, меня оклеветали жулики, воры, проходимцы!

— И что? Пытали, Ваня? Говорят, огэпэушники звереют?

— Было, но терпимо, семь дней допрашивали на скамейке, стоял на стуле при свете электрической лампы, они сменяли друг друга, запомни: Силюнин, Говоркян, Котов и какой-то Горушкенцев, сильно допрашивали, скажи, мол, гад, контра, ты организовал падёж, ты подпалил церковь, ты убил, ты связывался с Колчаком, а потом готовил отделение Сибири от Советского Союза в пользу Японии? Дураки! Я одному сказал, сволочуге Селюнину, он был старшой, что, мол, я тебя запомнил на всю жизнь. А он мне, скот, говорит: ты у меня уйдёшь отсюда, но только на тот, мол, свет, мы уже договорились с чёртом в приёмной, он тебя пропустит в ад. На что я ему ответил: «У меня есть дружок, он знает, кто меня пытает, так вот он тебя пришьёт!» Вот чего он испугался: кто этот дружок? Они меня боялись, потому допрашивали с наганом в руке, и мне почти всегда руки связывали, потому что одного я за ноги поднял и пообещал: убью, гад! Намочил штаны, вояка! В общем, допрашивали семь дней, семь ночей, ноги онемели, кровью сочились, не спал, а они сменяются, жрать не дают, а сами жрут, сволочи, одним словом. Ни одного мужика, всё какая-то шваль, грязненькие такие, видать, пьют, как наш Ковчегов.

— Ванечка, сколь ты претерпел, миленький, — прослезилась жена, поглаживая его лицо и чувствуя тепло сильного тела.

— Да ну, да что там, — соврал Иван, успокаивая жену, и повернулся к подошедшей повитухе. — Тёть Маруся, повитушка, подруженька Настасьи Иванны, вот новость! Вот дела! Здравствуй, здравствуй, милейшая, уж ты принимала всех наших у моей роженицы, мы у тебя в неоплатном долгу.

— Мир тебе, Ванюточка, сохрани тебя Бог, пусть Он тебе своими благословениями дороженьку выстелит чистую и ровную, дитя ты Христово, — слабо шептала старушка, целуя Ивана с радостью и с тем же своим смирением взглядывая ему в лицо в полутемноте. Вся её сухонькая фигурка бог весть на чём держалась. Она стояла, поджав и без того ссутулившиеся плечики, вся милая, старая, ветхая, смотрела на Ивана мутными, затянувшимися пеленой от слабости глазами. Иван заметил одну особенность — все говорили шёпотом: Даша, дети, повитуха. В его возбуждённом, сравнивающем, отсчитывающем время мозгу возникала одна картина безрадостнее другой, а впереди он видел маячившую чёрную стену.